Но штабс-капитан не сожалел. Заикаясь от лютой злобы, он сказал. Искремасу:
— Ты кончил?.. Тогда слушай, шут гороховый! Ты у меня сыграешь такую роль, какая тебе и не снилась. Не Ромео и не Джульетту… Ты у меня кукушку сыграешь! Знаешь, что такое кукушка?!
На круглом венском стуле лежали револьвер и носовой платок. Стул стоял в углу подвала — просторного и мрачного, с серыми сводами. В трех других углах на трех таких же стульях сидели три офицера. Глаза у каждого были завязаны, каждый держал в руке револьвер.
В центре подвала стоял Искремас, поникший и растерянный..
— Ты кукушка, а мы охотники, — втолковывал ему штабс-капитан. — Ты будешь куковать, а мы стрелять на твой голос. У каждого в барабане три патрона. Уцелеешь — твое собачье счастье.
— Нэ уцелеет, — веско сказал из своего угла офицер в белой черкеске.
Штабс-капитан дошел к свободному стулу, завязал себе глаза платком и поднял револьвер.
— Господа, начинаем.
Искремас стоял посередине, не решаясь пошевельнуться. Четыре смерти смотрели на него пустыми зрачками револьверных дул.
— Ты нам игру не порти! — сердито крикнул штабс-капитан. — Ты кукушка, значит, кукуй!.. Будешь молчать, сниму повязку и ухлопаю, как цуцика.
— Ку-ку! — хрипло сказал Искремас.
— Бу! Бу! Бу! Бу! — ответили с четырех сторон револьверы. Эхо прогремело пушечным залпом и раскрошилось о своды подвала.
Искремас стоял, закусив руку, чтобы не закричать от отчаяния.
— Жив? Подай голос! — скомандовал штабс-капитан.
Искремас осторожно, на цыпочках переместился в сторону, крикнул «Ку-ку!» и упал на четвереньки. Снова гаркнули револьверы. Пуля чиркнула по полу рядом с артистом, обдав его лицо кирпичной пылью. Искремас вскочил на ноги. Один из офицеров прислушался и сказал:
— А ведь жива наша кукушечка!
— Кукушка, кукушка! — крикнул другой, совсем молоденький. — Прокукуй, сколько тебе осталось жить!
Искремас огляделся в смертной тоске. Спрятаться было некуда.
— Давай! — сказал офицер в черкеске. — Последний раз». Ман-олям, теперь не промахнусь!
Устав бояться, устав прятаться, устав радоваться тому, что еще жив, Искремас вышел на середину подвала. Он стоял, бессильно уронив руки, и молчал.
— Ну! — рявкнул штабс-капитан. — Считаю до трех. Раз… два…
— Стреляйте! — сказал Искремас и даже не тронулся с места.
Грохнули выстрелы. Снова пуля выбила кирпичные брызги — на этот раз из стены. Офицеры сняли с глаз повязки.
— Живой! — удивился офицер в черкеске.
Штабс-капитан коротко хохотнул:
— Что, господин артист? Радуетесь чудесному избавлению? — Он с презрением смотрел на серое, бескровное лицо Искремаса. — Это была шутка!.. Мы стреляли холостыми. На тебя, дерьмо, хорошей пули жалко!
Искремас весь обмяк. Он хотел что-то сказать, но не смог и сел на пол, зарыв лицо в колени.
— Позвольте, господа! — сказал офицер в черкеске и обвел всех красивыми коричневыми глазами. — Почему он говорит «холостыми»? Я стрелял боевыми!
И сразу все офицеры заволновались, загалдели:
— Вы слышали? Князь стрелял боевыми!..
— Ты же в меня мог попасть! Я сидел напротив!
— Он всех мог перестрелять… Князь, ведь тебе русским языком объясняли!..
— Я нэ понял…
— Он не понял!.. Болван, ишак кавказский!..
Князь оскалил белые, большие, как клавиши, зубы.
— Какой, ты сказал, ишак?.. Я когда такое слово слышу, знаешь, как делаю? Правой рукой за корень языка беру, левой рукой в грудь упираюсь… — Князь показал, как он это собирается сделать. — И горло, сан-оль, к черту выдираю!..
— Тише вы, тише, господа! — урезонивал спорящих штабс-капитан.
— А с этим что делать? — спросил молоденький офицер про Искремаса.
— С этим?.. Ну, скажите там — пускай его выпорют как Сидорову козу и отпустят с богом!..
У крыльца бывшего ревкома, а теперь белого штаба стояли на часах два окаменелых казака. Дверь распахнулась, и оттуда лицом в пыль выкинули Искремаса.
Он полежал секунду, потом с трудом поднялся и пошел, еле передвигая ноги. Рубаха на его спине намокла рыжими полосами…
…На экране иллюзиона опять, уже в который раз, резвились у моря будущая утопленница и ее родители.
— Как хороши, как свежи были розы! — проникновенно говорил иллюзионщик. — И Русь цвела, не зная власти хама комиссара…
В темноте зала мерцали погоны, офицерские жены грустно прижимались к своим мужьям.
— Кто из нас не предавался знойному вихрю страсти… Но сердцем — сердцем мы были чисты!