По базарной площади ветер гонял сухие кукурузные листья. Тощие собаки безнадежно рылись в мусоре у мясного ряда.
Сгорбившись от боли, через площадь шел Искремас. Возле дверей своего театра он остановился. Изнутри доносились катаральные хрипы шарманки, скорбный голос иллюзионщика говорил:
— Дитя погибло в пучине моря… Но те, кто жив остался, — лучше ль их судьба?.. Отца и мать большевики замучили в чрезвычайке… Так пусть же белый рыцарь отомстит за всех!..
Искремас послушал немного и побрел дальше.
…Он пришел к дому художника. Только самого дома уже не было — его сожгли дотла. Черные разваленные стены еще дымились.
У забора лежали грудой хозяйские пожитки: кой-какая одежка, сковороды и кастрюли, треснутое зеркало, узел с постелью. Вдова художника сидела на этом узле, загородив лицо ладонями, и плакала. А на деревьях в саду, как злые обезьяны, суетились мальчишки, торопясь дограбить беспризорное хозяйство.
Другие ребятишки мотались по двору, лили друг на друга и на белую козу краски из разноцветных банок, колотили палками в ржавое ведро.
Двое тянули в разные стороны обгорелую картину. Ни один не хотел уступить, пока клеенка не лопнула с противным треском.
А еще трое мальчишек запускали змея. Он был сделан тоже из картины.
Задрав небритый подбородок, Искремас печально глядел, как возносилась к облакам душа художника.
Змей летел, покачиваясь, виляя мочальным хвостом. На желтой промасленной бумаге художник изобразил самого себя и свою жену. Женщина держала на руках барашка — наверное, вместо ребеночка, которого не дал Бог.
Дома, люди, деревья внизу были маленькие-маленькие. А змей большой — в полнеба.
За городом виден был монастырь — тот самый, из труб которого валил когда-то черный дым, собирая банду для налета. За монастырем лежали поля, а за ними — зеленой подковой — роща. И если бы поближе приглядеться, в этой роще можно было б увидеть пушки-трехдюймовки, оседланных коней, красные верха кубанок. Здесь прятался, дожидаясь темноты, красноармейский отряд.
Чубастый командир рассматривал в бинокль местечко Кропивницы. Рядом с ним стоял председатель ревкома и, как всегда обстоятельно, объяснял:
— В девять часов офицеры сядут вечерять. Все врозь, по квартирам… Тут вы и вдарите. И мы, гражданская оборона, тоже вдарим…
Искремас лежал на лавке животом вниз. К его голой спине Крыся прикладывала какую-то примочку. Артист дрожал, как от озноба.
— А вот мы плечико помажем, — журчала Крыся. — А вот мы спиночку помажем…
Где-то далеко бабахнул пушечный выстрел, за ним — второй.
— Что это? — вскинулся Искремас.
— Да так… Красные город берут, — сказала Крыся. — Они со вчера в роще ховались.
— Откуда ты знаешь?
— Бабы казалы. На базаре.
Снова грохнули орудия. Где-то совсем близко заквакал пулемет.
— Дай мне рубаху… Я пойду к ним, я попрошу винтовку…
Артист попытался приподняться, но снова рухнул на лавку.
— Ой, куда ж вы хворый пийдете? — испуганно сказала Крыся.
— Конечно, никуда не пойду, — прошептал Искремас.
Интермедия
Искремасу наконец отдали театр в полное его распоряжение. Шла очередная репетиция.
Перед Искремасом стояли голый до пояса Охрим и еще трое парней — рослых и мускулистых. У каждого на широкой кожаной перевязи висел меч.
— Деревянные мечи? — возмущался Искремас. — Никогда в жизни!
Он схватил один из мечей и с некоторой натугой поломал его о колено.
— Пускай в кузнице откуют настоящие, тяжелые. Из черного железа!..
Кузница, по счастью, помещалась тут же на сцене. Двое цыган-кузнецов, с белыми улыбками в черных бородах, вытянули из горна раскаленную оранжевую ленту.
Искремас стукнул по ней несколько раз, молотом — и мягкое, послушное железо стало мечом. Тяжело дыша Искремас опустил молот.
— Вот так и делайте…
Он вернулся к Охриму, огляделся — и чуть не заплакал от злости.
— Где статисты? — закричал он. — Мне нужны статисты!
— Нема, — развел руками Охрим.
— Так придумайте что-нибудь! Напрягите мозги! Это вам не бомбы бросать!
Режиссер затопал ногами, как злой ребенок, и вдруг успокоился.
— Хорошо!.. Сделаем условно.
В глубине сцены, оказывается, стоял частокол, и на каждую жердь был надет законченной горшок. Искремас огрызком мела стал рисовать на этих горшках круглые глазницы и смеющиеся рты. Получилось что-то вроде черепов.
Утирая взмокший лоб, Искремас вышел на авансцену. В первом ряду сидел, положив на колени свой маузер, председатель ревкома.