И сидел не в коляске, а за рулем. И взгляд у него был совсем другой. Холодный, цепкий, бегающий, того и гляди — слетит с катушек да пристрелит.
Здесь Гуляев давно не видел, чтобы на него так смотрели. Во взглядах читалось разное — дружелюбие, покровительственное панибратство, иногда брезгливость, но чаще всего равнодушие. Порой проскакивала и сдержанная ненависть, но не было этой звериной готовности убить здесь и сейчас. По крайней мере, пока.
«Это вполне объяснимо, — думал он, — представляя себя на месте этих немцев. Вот ты сидишь в тихой и даже вполне сытой, по военным меркам, Москве, а по улицам маршируют немцы, одетые в советские гимнастерки. Ну, поют иногда песни на своем языке. Но воюют за нас. Как бы наши, собственные немцы». Что бы он испытывал? Гуляев не мог ответить на этот вопрос. Наверное, тоже равнодушие. А может, и выпил бы водки с парочкой фрицев.
«Фрицев…» — мысленно он ударил себя по губам. Странно говорить это здесь, даже думать странно. Какие уж тут теперь фрицы.
— А вы куда пить отправляетесь? — спросил Цвайгерт.
— Не самое элитное место, герр майор. Возможно, вы знаете. «У Луизы» на Принц-Альбрехтштрассе.
Цвайгерт присвистнул, а Рольф криво ухмыльнулся.
— Так вы по бабам! Так бы сразу и сказали, — засмеялся майор. — Тогда нам совершенно точно по пути! Только…
Он понизил голос, снова перегнулся через коляску, икнул.
— Гестапо не боитесь? — спросил он Гуляева.
— Нет, герр майор, — ответил Гуляев. — Напротив, так спокойнее.
Кабак и бордель, знакомый избранным под условным названием «У Луизы», на самом деле никак не назывался. Вход без вывески, со двора. Но коллекции выпивки, которую подавали в зале, позавидовали бы многие легальные берлинские рестораны: хозяйка заведения, пожилая Луиза, умудрялась достать и настоящий шотландский виски, и бренди, и отличное вино, и хорошую, добрую водку. Многие ходили сюда не ради плотских удовольствий, а просто выпить и поговорить по душам. Например, гестаповцы.
Штаб-квартира гестапо располагалась в одном квартале от заведения. Полицейские работники облюбовали это место и, по слухам, покровительствовали ему. Поэтому Гуляев, Фролов и Бурматов здесь ощущали себя спокойнее — меньше риск нарваться на недопонимание, конфликт или случайную драку. Здесь их знали и помнили. Услугами проституток они пользовались редко — слишком дорого. Предпочитали просто пить.
Для остарбайтеров немцы запретили вход во многие заведения Берлина, а к добровольцам относились немногим лучше.
Когда они дошли до остановки, Гуляев сказал Цвайгерту, что им придется подождать тут автобус. Майор разочаровался.
— Почему вам не выделили машину? — спросил он. — Это безобразие. Об офицерах надо заботиться.
— Все машины сегодня заняты, герр майор. Выходной, — ответил Гуляев.
Он соврал. Никаких машин им, естественно, не полагалось.
Цвайгерт пожал плечами:
— Встретимся там! Будем пить водку. Только водку, и ничего, кроме водки! — сказал он и скомандовал водителю на полном ходу мчать дальше.
Когда мотоцикл скрылся за поворотом, Бурматов облегченно выдохнул.
— Он совсем вдрабадан надрался, — сказал он. — О чем вы говорили? Он хочет с нами в кабак?
— Ну да, — кивнул Гуляев. — Не отказывать же ему в компании.
— От него сивухой за километр разит. А что ты ему все «герр майор» да «герр майор», как будто ты денщик какой-то? Ему же посрать на это.
Гуляев промолчал. Достал пачку папирос, предложил остальным. Закурили.
Рядом с ними на остановке сидела только пожилая фрау с небольшим чемоданом. Она подозрительно покосилась на них, услышав чужую речь, но потом разглядела шевроны и успокоилась.
— Может, подружимся, — сказал Фролов, затянувшись дымом. — Вообще, конечно, не думал, что они могут так пить. Пока они в Париж не пришли…
— А я слышал, французы больше всех пьют. Правда? — спросил его Гуляев.
— Да все пьют. Как-то не сравнивал. Но эти, конечно, у нас в ресторанах кутили как черти… Да и я с ними кутил, что уж тут.
— А француженок, это самое, как… — с вопросительным намеком усмехнулся Гуляев.
— А француженок да, это самое. Только так.
Вдалеке на дороге появился автобус.
Из допроса бывшего капитана РОА Фролова Дениса Андреевича, Москва, 1946 год[4]