Основным чувством в ней был страх. В этом не было никакого сомнения. Но боялась она не меня. Это был какой-то глубокий давнишний страх, который как бы лежал в основании ее существа, высасывая ее жизнь, какой-то духовный страх.
Я посмотрел на ее волосы. Они были серебристо-пепельными. Цвет волос, из которых были сплетены веревочки с узелками!
Когда она увидела, что я смотрю на ее волосы, неопределенность ее взгляда уменьшилась. Она как будто впервые увидела меня. Я сказал как можно будничнее:
— Меня заинтересовали куклы на вашем окне. У меня есть маленькая внучка, и я хочу, чтобы кукла ей понравилась.
— Куклы продаются. Вы можете купить ту, которая вам понравится. Цены указаны.
Голос ее был низким, очень тихим, безразличным. Но глаза становились всё более внимательными.
— Я думаю, — сказал я, чувствуя раздражение, — что это может сделать любой покупатель. Но этот ребенок — моя любимица, и я хочу купить для нее самую лучшую куклу. Не можете ли вы показать мне еще куклы, может быть, у вас есть лучше этих?
Она отвернулась. Мне показалось, что она прислушивается к каким-то звукам, которых я не слышал. Ее манеры вдруг потеряли свое безразличие, стали грациозными. И в этот момент я вдруг почувствовал на себе чей-то изучающий взгляд. Ощущение было так сильно, что я невольно обернулся и осмотрел лавку. В ней не было никого, кроме девушки и меня. В конце прилавка была дверь, но плотно закрытая. Я посмотрел в окно — не смотрит ли в него Мак Канн. Никого не было видно.
Затем сразу, как будто щелкнул замок фотоаппарата, невидимый взгляд исчез… Я повернулся к девушке. Она поставила на прилавок полдюжины ящиков и открыла их. Она смотрела на меня искренне, почти ласково.
— Конечно, вы можете посмотреть всё, что есть у нас. Мне очень жаль, если вы подумали, что я безразлична к вашим желаниям. Моя тетя, которая делает кукол, любит детей. Ей не нравится, когда другие люди, тоже любящие детей, уходят неудовлетворенными.
Это была странная маленькая речь, как будто повторенная под диктовку. Но меня больше заинтересовало изменение, происшедшее с самой девушкой. Ее голос не был больше безжизненным. Он звучал живо и бодро. И сама она не была больше безжизненной, рассеянной, безразличной. Она была оживлена, даже немного излишне, на щеках у нее появилась краска, и вся неопределенность исчезла из ее глаз, они блестели чуть насмешливо и даже злобно.
Я рассматривал кукол.
— Они прелестны, — сказал я наконец. — Но может быть, у вас есть еще лучше? Откровенно говоря, у меня сегодня особое событие: день рождения внучки. Ей исполняется 7 лет. Цена для меня не имеет особого значения, конечно, если она в пределах разумного…
Она вздохнула. Я взглянул на нее. Бледные глаза снова приобрели испуганное выражение, блеск и насмешка исчезли в них. Она побледнела, и я вдруг снова почувствовал на себе незримый взгляд, еще более сильнодействующий, чем раньше. И снова я содрогнулся.
Дверь за прилавком открылась. Подготовленный записями Уолтерс к чему-то необычному, я всё-таки был поражен видом мастерицы кукол. Ее рост и массивность подчеркивались размерами кукол и тонкой фигурой девушки. С порога на меня глядела великанша с тяжелым лицом с большими скулами, с усами над верхней губой и весьма мужественым лицом, резко контрастирующим с огромным бюстом.
Я посмотрел в ее глаза… я забыл карикатурность ее лица и фигуры… Глаза были огромные, блестящие, черные, чистые и изумительно живые. Как будто это были духи-близнецы, не связанные с телом. Из них словно изливался поток жизненности, который действовал на мои нервы, и в этом не было ничего угрожающего… в эту минуту… С трудом я отвел от нее глаза. Я посмотрел на ее руки. Она была вся завернута во что-то черное, и руки ее были спрятаны в складках. Я снова поднял глаза и, встретившись с ее глазами, заметил в них насмешку и неудовольствие, как в глазах девушки. Она заговорила, и я сразу понял, что вибрация жизни в голосе девушки была эхом ее приятного, звучного, глубокого голоса.
— То, что показала вам моя племянница, вам не понравилась?
Я собрался с мыслями и сказал:
— Они все прекрасны, мадам… мадам…
— Мэндилип, — сказала она вежливо. — Мадам Мэндилип. Вы не знали моего имени?
— К несчастью, — ответил я. — У меня есть маленькая внучка. Я хочу что-нибудь красивое ко дню ее рождения. Всё, что мне показали, чудесно, но мне хотелось бы знать, нет ли чего-нибудь особенного…
— Чего-нибудь особенного, — повторила она. — Хорошо, может быть, и есть. Но когда я особо обслуживаю покупателей, — она сделала ударение на слове «особо», — я должна знать, с кем имею дело. Вы, должно быть, считаете меня странной хозяйкой магазина, не так ли? — Она засмеялась, и я поразился свежести, молодости, удивительной нежности и звонкости этого смеха. С явным усилием я заставил себя вернуться к действительности и насторожиться. Я вытащил из чемоданчика карточку. Я не хотел, чтобы она узнала меня, как она сделала бы, если бы я дал ей свою карточку. Я не хотел также направить ее внимание на кого-нибудь, кому она могла принести вред. Поэтому я дал ей карточку моего давно умершего приятеля-доктора. Она взглянула на меня.