Наконец солнце поднялось выше туч, и туманные холмы, волны и плоскогорья потускнели. В призрачных долинах сгустились тени, пики облачных верхушек засеребрились. Рыхлые сугробы летучей влаги начали сглаживаться и проседать. Поднявшийся ветер ломал ровные ряды туч, разметывал обрывки тумана по сторонам, и небосвод прояснялся, а земля светлела и уже не колола в небеса иголками своих фонарей.
Майк вздохнул полной грудью и оглянулся. Алекс все так же сидел рядом. Люди на вершине усиленно селфились в одиночку и группами, и в диких позах на фоне валунов, и в прыжке — «Мы летим!», и по пояс голыми на фоне снеговых залежей. Цепочки возвращающихся туристов текли по склонам — уже вниз.
— Понравилось? — спросил Алекс.
Майк хотел ответить, но в рту пересохло, а дыхание перехватило от пережитого восторга, и говорить он не мог, а только кивать — и он закивал так, словно хотел сбросить с головы шапку.
— Отлично! — сказал Алекс. — Найди в Москве альпклуб поприличней, там тебе все объяснят и всему научат. Время от времени будем с тобой видеться в горах.
* * *
Вниз они шли — почти бежали, с легкостью обгоняя нетренированных и усталых пешеходов. Чаевых гиду и портерам выдали вдвое против положенного: Майк настоял, так его впечатлило восхождение.
В гостинице у подножья Килиманджаро они отмылись, выбрились, переоделись в обычную человеческую одежду.
— Ого! — Алекс одобрительно причмокнул, увидев Майка в зеленой клетчатой рубашке. — В Лондоне покупал?
— Подарок, — ответил Майк и счел нужным уточнить: — Скорее даже взятка.
— Тем ценнее вещь, — заметил Алекс. — А взяточник этот — кто?
— Джо Макальпин, он теперь работает у меня.
— У меня достойный соперник, — негромко сказал Алекс и улыбнулся.
— Вы знакомы?
— Встречались однажды, но очень, очень давно. Он хороший серфер, говорят.
— Отличный!
— Жаль, в горы не ходит… Хотя некоторый опыт скалолазания у него точно есть.
Майк ничего не знал об увлечениях Джо. Он знал друга как серфера, но кто мешал Джозефу испытать себя в качестве скалолаза? Удивительно, что Алекс и Джо знакомы друг с другом, но… Встретил же он Джима там, где не собирался? Мир тесен, определенно тесен!
От отеля до аэропорта доехали скоро. Здесь из пути расходились: Майк направлялся в Москву, работать; Алекс же решил возвратиться в Кейптаун, полетать на параплане со Столовой горы.
— На работу забей, — шутил Алекс, пока они обменивались прощальным рукопожатием. — У тебя в конторе хаос, даже не так — Хаос с большой буквы. И ты ничего с этим уже не можешь поделать. Понадоблюсь — вызывай! Позывной — Аттикус.
— Вызову, — пообещал Майк.
И они расстались — почти друзьями.
* * *
— Значит, почти друзьями… — задумчиво повторил доктор последние слова Майка. — Вы продолжаете общение?
— Эпизодически. Видимся иногда. То на Алтае, то в Южной Америке…
— Созваниваетесь? Переписываетесь?
— Пытаюсь… С ним не так просто поговорить! Он или роняет какие-то загадочные слова, вот как про хаос или про позывной, или убеждает меня бросить все и всех, и только и делать, что ходить в горы. Причем не в команде, а в одиночку.
— А вы?
— До сих пор не пробовал, если не считать Эльбруса. Но когда наши сеансы окончатся, я хочу взобраться на Маттерхорн.
— В одиночку?
— В одиночку! Эта проклятая гора должна, наконец, сдаться! Она не пустила меня вот на днях, но это ничего не значит. Я взберусь на вершину, даже если она затрясется от злости.
— Скорее — восхитится и покорится, — улыбнулся доктор. — Все-таки Маттерхорн — женщина, а женщины только и ищут, кому бы покориться!
— До завтра? — спросил Майк, протягивая руку.
— До завтра! — ответил врач, отвечая крепким рукопожатием.
Когда дверь за ежедневным — и, кажется, единственным — пациентом закрылась, доктор сел за стол, извлек из тонкой папочки изрисованный за время сеанса лист и всмотрелся.
На одной стороне бумажного листа красовался портрет альпиниста, черты лица которого прятались за густой щетиной и под большими блестящими очками. Круглый шлем, венчавший голову спортсмена, резко контрастировал с рваным абрисом горной гряды. Рука в перчатке поправляла высокий ворот свитера, подпиравший подбородок.
— Вечность, — пробормотал доктор. — Бездонная и бесконечная… Но не всесильная!
Он помолчал, рассматривая портрет, и добавил:
— Давно не виделись! Здравствуй, Афинянин!
И блестящие очки на рисунке как будто замерцали, а рука, касающаяся ворота, словно бы помахала в ответ.
Слабоумие и отвага, или когда не пускает Эльбрус
Слабоумие и отвага, или когда не пускает Эльбрус
«И в их кругу колосс двуглавый,
В венце блистая ледяном,
Эльбрус огромный, величавый,
Белел на небе голубом…»
А. С. Пушкин, «Кавказский пленник»
Послеобеденное альпийское солнце спряталось в облака, и свет посерел. Люди в помещениях защелкали выключателями, а уличная автоматика все раздумывала: включать ли фонари? Или все-таки дождаться настоящего заката? Ведь если светило выглянет из-за туч, придется все выключать…
Умным машинам, управляющим световой жизнью городка, такая свистопляска ни к чему: размеренность и порядок — основа швейцарского благосостояния! Поколебавшись десятую долю секунды, программа решила улиц и дорог пока не освещать, дожидаться сгущения сумерек.
Доктор Зеппли Вайс, входя в кабинет, покачал головой: время раннее, а в комнате совсем темно. Ничего, скоро лето, день станет длиннее и ярче!
Усевшись за стол, он зажег настольные лампы.
Согретые светом, заплясали мраморные амуры. Теплые огоньки засияли в кабинетных стеклах. Тени разбежались по углам, но один закуток рассеял призрачное марево. Шкалы осветились бледной травяной зеленью, лампочки затеплились желтизной майских одуванчиков, динамики вдохнули поглубже, как делают оперные певцы перед арией — и помещение наполнилось музыкой.
Тихо запела флейта. Мелодию подхватил гобой — и вскоре смолк, уступая место человеческому голосу. Нежное сопрано восславило небеса, с восхищением благодаря Господа за то, что сильных он низложил с престолов, смиренных вознес, алчущим же даровал благ без счета, а богатых отпустил с миром: среди них тоже немало хороших людей.
Доктор раскрыл тоненькую папку и извлек на свет фотографию. С листа плотной глянцевой бумаги на него глядела черноволосая женщина с темными глазами. Безукоризненная красота ее лица обжигала холодом, хотя брюнеток принято считать горячими штучками. Идеально очерченные губы выглядели высеченными из драгоценного порфира; их не трогала даже тень улыбки. «Человек рожден страдать. Ты настрадаешься!» — без слов, но совершенно определенно обещал весь ее облик.
Чувственность антарктического льда струилась со снимка. Ничего мягкого, светлого, нежного — столь свойственного большинству молодых женщин — во взгляде красавицы не проглядывало ни капли. Глаза ее смотрели глубоко и страстно, но без доброты или злобы, а так, как осматривают давние свои владения — без острого интереса, со спокойной проницательностью и непоколебимой уверенностью в праве собственности на имущество.
— Белиссимо! Прекраснейшая… — со вздохом пробормотал врач и вернул фото в папку. Тотчас растворилась дверь, в кабинет вошел Майк. Краткие мгновения понадобились пациенту, чтобы устроиться на кушетке и приготовиться к сеансу психотерапии.
— Скажите, Майк, — поинтересовался психиатр, продолжая тему вчерашней встречи, — из Африки в Москву вы возвращались с какими ощущениями?
— Чувство было одно, — ответил молодой человек после секундного раздумья. — И даже не чувство, а желание. Вершина меня пленила! Запомнилась и усталость, и боль в ногах, и озноб, и искупающий все неприятности рассвет, но я хотел только одного — покорять и покорять горы! Все горы, что есть на планете!