Я рассмеялся в ответ.
— Тот, кто создал современные условия жизни — большой шутник, Алекс. Абсолютное большинство народу не может ни купить тонну продуктов — а ведь это всего лишь годовой запас в перерасчете на одного человека, — ни, тем более, обзавестись жильем. Люди десятилетиями горбатятся на оплату ипотеки — разве это правильно?
Он оставался серьезным, а глаза прямо-таки светились сталью.
— Совершенно правильно. Ипотека, если угодно, — фактор естественного отбора. Кто совсем плох — не тянет даже её и скоро выбывает из соревнования. Кто хоть сколько-нибудь небезнадежен, справляется с этой проклятой ипотекой. Ну, а кто действительно прозорлив, умен и силен — тот даже и близко не подходит к кредитному ярму, и уж тем более не сует в него голову. Тем и ценен!
Все мое существо возмутилось. Ладно, мы с ним лазаем по горам как ненормальные. Нам простительно. Но ведь обычный человек предпочитает тепло, семью, уют, с детьми поиграть, подремать под телевизор. Разве это плохо? Разве это неправильно?
И я сказал:
— А скитаться по углам, подавлять желание завести семью и детей, сублимировать душевные порывы горными походами, как ты предлагаешь — это правильно?
— Да! — ответил Алекс с торжественной суровостью, и мой внутренний голос замотал головой и затопал ногами.
— Если все плюнут на инстинкт размножения, выражаемый в том числе и согласием на ипотечное кредитование, что станет с человечеством через сто лет? — возразил я.
— Вымрет.
Ответ прозвучал на редкость спокойно, если не сказать буднично.
«Фашист! — прокричал мой внутренний голос. — Тресни его по башке!» Но я даже не шевельнулся. Я молчал. Что можно сказать тому, кто готов создавать условия для вымирания человечества?
— Видишь ли, Майк… — Алекс снова говорил интонациями Пал Андреича из «Адъютанта его превосходительства». — Любой биологический вид обречен на вымирание. Какая, в сущности, разница, просуществует человечество сто тысяч или сто миллионов лет?
— Зачем же тогда существует человечество и живет человек? — спросил я, не ожидая ответа на риторический вопрос. Но Алекс не смолчал.
— У меня есть ответ на этот вопрос. И он не такой, как ответ, скажем, одного твоего друга — Джо Макальпина или другого — Джима Торнтона. И совсем не такой, как у любой из двоих возлюбленных тобой девиц, Джули и Беллы. Самое странное, что каждый прав в своем знании. Я — по-своему, парни — по-своему, и обе эти особы, приближенные к твоему телу — тоже по-своему.
Я оторопел, а мой внутреннее существо принялось перебирать в памяти наши с Алексом разговоры. Про Джо мы с ним точно говорили, про Джули я, кажется, упоминал перед походом на Килиманджаро — треп дело такое. Но ведь о Джиме он не знает! Я и сам фамилию Джима узнал вот недавно, от Джо. Ну, да, они же были знакомы когда-то. Быть может, и не так давно. Но Белла — откуда он знает про Беллу?
В Африке, когда мне Кристина слала сообщение за сообщением, я имени Беллы точно не произносил. Сам тогда не знал его. К тому же Беллка не относится к особам, приближенным к моему телу. Пока не относится. Или все предрешено, а он видит?
После Килиманджаро, он сказал, что у меня в офисе поселился хаос — а на самом деле порядка там все больше и больше. Значит, ничего он не видит, а мне, вследствие длительной кислородной недостаточности, мерещится всякое? Непонятно!
В общем, на этой непонятности наши разговоры кончились. Я улетал в Москву, он — на Памир. Жаль, говорит, если акклиматизация пропадет впустую. Схожу, говорит, на свой любимый пик Коммунизма, что ли. Логово у него там, шутит. Гарем из самок йети…
Вольному — воля, как говорится, но вот что мне непонятно: если Алекс все свое время тратит на альпинизм и прочий экстрим, когда он успевает работать и зарабатывать? Впрочем, если жить скромно — а Алекс не я, в своем холостяцком быту он более чем скромен — одной маленькой галактики, проданной Голливуду, может хватить на всю жизнь.
* * *
Московские новости радовали — причем во всех отношениях. Весна началась рано и шла дружно — с ярким солнцем, синичьими трелями, подснежниками у метро. После Аконкагуа и Охос-дель-Саладо я ощущал небывалый прилив сил, однако, без прежнего рвения к работе.
То самое нечто, возникшее у меня в сознании и помогшее совершить правильный выбор маршрута по чилийскому вулкану, никуда не делось. Оно продолжало неощутимо присутствовать во мне и влияло на мои пристрастия. И как! Угнетало тягу к наживе, чувствовал я и слегка пугался творящихся во мне перемен.
Дело от того не страдало: Белла за время моего отсутствия сумела кое-чего добиться.
По возвращении в офис я обнаружил на столе небольшой список новых кандидатов на увольнение и предложение по интенсификации процесса внутренней конкуренции. Кристина, как бессменный начальник отдела кадров, со списком соглашалась: по ее мнению, эти работники в последнее время снизили продуктивность, но не потому, что выгорели или выдохлись, а потому что тайно готовят запасные аэродромы. Так что в добрый им путь, я не возражал.
Что же до конкуренции, то предложение Беллы при всей своей простоте отдавало управленческой гениальностью. Если до сих пор отделы имели четкое разделение по функциям и областям приложения сил, то теперь предлагалось дать им более широкие возможности. Только возможности, не обязанности. Что бы они — при желании — могли завоевывать одни и те же сегменты рынка.
Одновременно с тем, юная менеджер предлагала сделать политику премиального вознаграждения еще более заманчивой…
Но это все мелочи. С Беллой — тут Алекс не ошибся — оказались связанными и более серьезные изменения в моей жизни. В первый же вечер моего пребывания в Москве, еще до того, как я задумался о необходимости срочной реализации накопленного сексуального потенциала, она набрала мой номер и сказала:
— Михаил Григорьевич, никуда не уходите. Я к вам загляну через несколько минут.
Вот так! Командным почти тоном. Ну, красивой девушке простительно. Да и надолго она меня не задержит, а клубы открыты до утра…
Другая, собираясь на дом к боссу, принарядилась бы, накрасилась и надушилась — но не Белла. Убежденная в своей неотразимости, она не изменила деловому стилю общения и от напитков отказалась.
— Не будем терять времени, — сказал она. — Все слова — после.
И принялась расстегивать блузку.
Оторопелый, я молчал. Она раздевалась, не стесняясь — но не так, как у врача, а специально для меня, это чувствовалось. Без стриптизных глупостей с этими медленными изворотами, обжигающими взглядами и танцевальным выходом из кучки сброшенного тряпья. Это было простое освобождение от одежд — но я почти задохнулся от желания!
Она нисколько не стеснялась своей наготы и ни капельки не спекулировала ею — в отличие от всех женщин, виденных мною до нее; а после уже никого нового и не было…
Выскользнув из одежды, она сделала шаг ко мне, потянула пояс моего халата. Всё! Больше препятствий между нашими телами не имелось!
Что это была за ночь, я не берусь передать словами. В сексе, как и в вальсе, мужчина исполняет ведущую партию — но это был белый танец! Ничего подобного со мной ранее не случалось — ни в количественном отношении, ни в качественном.
Далеко заполночь, но еще до рассвета, я лежал как выжатый досуха лимон, не в силах ни пошевельнуться, ни даже заговорить. А Белла, как ни в чем не бывало, расправила сброшенные вещи, за секунды облачилась, поцеловала меня на прощанье и упорхнула — все такая же свежая и энергичная.
Как странно, думал я, как странно все это! Но и как прекрасно…
Удивительно, ведь женщинам, насколько мне известно, после тесного телесного общения жизненно важно пообниматься и поболтать. Белла такого намерения не выказала, значит, предполагал я, этот визит носит сугубо деловой характер? То есть рано или поздно, но она выскажет какие-то свои пожелания касательно прозы жизни — вроде денег или карьеры.
Я ошибался. Никаких просьб, намеков или предложений, выходящих хотя бы на миллиметр за рамки служебных обязанностей, она не выказала. В офисе я для нее по-прежнему был Михаилом Григорьевич, у меня дома — если она соизволила меня навестить — становился Майком. Но лишь Майком — без всяких нежных словечек, тайных имен и сокровенных прозвищ. Никаких «котиков», «лапочек»; никакого шепота о вечной любви и запальчивых клятв в верности.