Ни разу она не осталась до утра; не позвала к себе; не надела, как это водится у женщин, моей рубашки на голое тело. Не согласилась она и на мои предложения устроить поздний ужин в ресторане или вместе побывать в клубе. Не рвалась знакомить с мамой. Да что мама! Мы даже не курили вместе на балконе, а если пили кофе — то чинно, каждый на своем месте за кухонным столом.
Странно, очень странно развивался наш роман.
Такие как она, уверяли меня друзья, воспринимают таких как я не иначе, как охотник добычу. Но Белла не постила наших фоток в инстаграмме, не строила планов на будущее и даже с Кристинкой, с которой у них наблюдалось некое подобие дружбы, не стала делиться изменениями в личной жизни. Это я обмолвился как-то раз о нас с Беллой, имея в виду предполагаемую Кристинину осведомленность — и выдели б вы изумление на лице моего эйчара!
Казалось, саму Беллу наши отношения волнуют меньше всего. А меня? Любил ли я ее?
Когда она покидала меня, я задумывался. Если, конечно, не засыпал в полном изнеможении… Я вспоминал Джули, которую действительно любил, да так, что в груди саднило, если она мне снилась. А она снилась — несмотря на Беллу.
С Беллой — это была не любовь, это было нечто большее, чем любовь. Это был плен! Зависимость! Клетка, свитая из сладостных объятий, нежнейших прикосновений, умопомрачительных ласк — и нелогичного равнодушия после.
Скоро я стал сходить с ума. Если наставала ночь, а Белла не приходила, я садился за стол и не знал что делать. Через некоторое время сам собой гас свет, становилось темно. Мрак разливался повсюду, и в квартире, и за окном. Я вставал посмотреть и не видел ни лучика, ни проблеска, ни фонарика где-нибудь вдали.
Темнота меня не пугала, но в кромешной тьме возникало ощущение стягивающегося узла. Так со мной происходит всегда, когда зримой опасности нет, однако неприятностей не избежать.
Мне не нужно считать шаги, чтоб из кабинета дойти до спальни. И дверей нащупывать не нужно. Но добраться до спальни, куда я устремлялся, чтобы взглянуть на другую сторону дома, мне не удавалось. Да я и знал, что не удастся, знал совершенно точно, потому что бродил в этой непроглядной темени не раз и не два.
Теперь ко мне всякий раз приходит понимание, что это сон. Вот я встаю, вроде как проснувшись, и иду, иду, пока не устаю держать руки вытянутыми в надежде упереться, наконец, в стену. Тогда я наклоняюсь потрогать рукой пол, но никакой тверди с привычным ковром под ногами не нахожу. И я понимаю, что шагаю в полной пустоте, черной и безмолвной.
Меня охватывает отчаяние, в груди закипает злость, хочется с кем-то схватиться, что-то преодолеть, победить или проиграть — но так, чтобы исчезла эта проклятая пустота и этот мрак…
Я зол, но бороться не с кем и не с чем. Вскоре меня одолевает усталое безразличие, я расставляю руки и даю своему телу упасть — иногда вперед, иногда навзничь. И падаю в теплой беззвучной темноте, пока не проснусь.
До рассвета глаз уже не смыкаю. Когда небо начинает сереть, встаю. С тем, чтобы следующей ночью снова то ли лечь в кровать, то ли сесть за стол, и снова рухнуть в бездну, оканчивающуюся тоской и серым рассветом.
От недосыпания голова моя шла кругом. Офис, работа, пробежки и скалодромы ради поддержания физической формы; вечерние визиты Беллы — или ожидание ее прихода… Все сливалось в один хоровод. Так больше продолжаться не могло.
Я улетел в Гонконг. Джо встретил меня, выслушал, покачал головой и порекомендовал обратиться к врачу. Ваше имя, доктор, тогда прозвучало в первый раз. Но я не послушал Джо и поехал от него не в Швейцарию, а в Японию.
Про знакомство Джо с Алексом я как-то не спросил, запамятовал.
* * *
Доктор дослушал пациента и спросил:
— Сны такого рода исчезли после того как вы покинули Москву?
— Нет. В небольших вариациях сон повторяется у меня каждую ночь по сию пору. Недавно добавился новый сюжет. Точнее, продолжение этого черно-бездонного сна. Будто падение мое длится, пока я не становлюсь на ноги в едущем вагоне. Поезд мчит в темноте, но в окнах начинает сереть, а когда утро разгорается, я оказываюсь снаружи, держусь за поручни — и мчусь навстречу ветру. Без всякого удивления и безо всякой радости: мчу и мчу, будто всю жизнь только и делал, что катался снаружи вагона.
Потом, на повороте, мои ноги отрывает от ступеней, я держусь на одних руках. Держусь и чувствую, что поручни мне не нужны. Я бросаю их — и лечу, и бегу, и обгоняю состав — но каким-то магическим образом этот состав связан со мной, привязан ко мне, всецело зависит от меня. Я лечу — и он догоняет, я споткнусь — и у него колеса сорвутся с рельс…
Но я не спотыкаюсь! Я знаю, что в силах тянуть за собой всю эту махину столько, сколько длится черный провал, через который пролегает путь — и не снижать скорости.
Проснувшись, я чувствую себя усталым. Не высыпаюсь…
Доктор посмотрел на пациента, но боли в его взгляде было больше, чем научного интереса.
— Скажите, Майк, в этом вашем сне о поезде присутствуют какие-либо еще ощущения? Вот мчитесь вы через пустоту — а куда? И что чувствуете, когда оглядываетесь на состав?
— Я чувствую беспокойство. Во мне сильна уверенность, что концом пути станет катастрофа, небытие, полное и жестокое разрушение. В вагонах же — люди! Я не думаю о них и не вижу их, но я знаю о них. Более того, у меня такое чувство, что где-то там, в купе или в салоне, едет Джули — и даже не одна, а много Джули… Полный состав Джули! Она разная, ее обличия и молодые, и старые, и даже детские — но это она!
Голос Майка дрогнул. Он замолк и отвернулся от окна, в которое неотрывно смотрел все время своего рассказа.
— Выпейте воды, — тихо предложил доктор и подал мужчине зеленую бутылочку с винтовой крышкой. — Это вам поможет.
Пациент через силу сделал глоток, потом еще и еще. Питье действительно помогло.
— Итак, Майк, — все так же тихо проговорил психиатр, — мы добрались до противоречий, терзающих ваше сознание. Всего их, кажется, три. Вас манит и влечет возможность мчаться над бездной, подпитываясь от бесконечности энергией — это первое. Вас страшит финал этой гонки — необратимое разрушение всего, что составляет ваше бытие, полный хаос как итог гонки. Это второе. И третье. Вы полны сострадания к тем, кто от вас зависит. И вообще ко всем. Вы готовы их защищать от превратностей судьбы — без притязаний на благодарность и славу.
Три разнонаправленных вектора вашего существования раздирают вашу психику. Если оставить все как есть, это плохо кончится. Поэтому чаще всего доктора назначают подобным пациентам некоторый комплекс лекарств, позволяющих снизить накал внутренней борьбы.
Есть, однако, иной путь. Вам достаточно выбрать лишь одно направление — и отдаться ему всецело!
— Что же будет, если я выберу одно направление? И как я это сделаю? — глухо поинтересовался Майк.
— Сделать выбор непросто. Еще сложнее воплотить решение в жизнь. Нам рано пока что говорить о предпочтении. Хотя лично меня бы устроило, — усмехнулся доктор, — если б вы переквалифицировались в медики и весь остаток жизни посвятили облегчению людских страданий. Но это обычная профессиональная ревность, не достойная внимания. Если все начнут заботиться обо всех, у каждых семи нянек образуется по воспитаннику без глаза. Так ведь говорится в русской пословице?
— Так! — улыбнулся Майк. — Продолжим завтра, герр Вайс?
— В это же время, жду вас!
Пациент ушел, а доктор еще долго сидел за столом, покачивая головой и кривя губы в сомнениях. Наконец он вздохнул — дескать, будь что будет! — и удалился из кабинета.
Япония. Цветущая сакура на опушке леса самоубийц