Охотник, слегка покашляв для отвлечения возможного нового приступа, начал читать, внятно проговаривая каждую фразу.
«Сентября, 21 дня.
Мои предки владели всеми окрестными землями с незапамятных времен iure sanguinis. Упоминаю о сем не из гордости, имея иные основания для нее, нежели утверждение знатности. Древность рода вынуждает меня обратить на нее свой взор лишь оттого, что там, в глубокой пучине прошлого зиждется основание всего нашего последующего благоденствия, и всех наших злосчастий.
Итак, мои великорусские предки, князья Мышецкие, оставались последними удельными князьями, чья непокорность обратила на них гнев московского государя Ивана Васильевича, деда будущего грозного царя. Окруженный со всех сторон враждебными владениями, отдавшимися под власть московского деспота, князь Федор Юрьевич Мышецкий решительно отвергал любые попытки коварством или золотом склонить его вместе со всеми своими подданными и землями на сторону москвитян. Но участь его должна была повторить участь уже многих, чьи права, честь и самая жизнь были попраны. Стать одним из многих бояр на службе великого князя или уйти в Литву, — вот то немногое, что оставалось ему для выбора. Потомок храброго Ратмира почитал оба этих пути бесчестными. Народ стоял за него и готов был с оружием обороняться от натиска Москвы. По известиям, доходившим оттуда, великий князь уже направил против строптивца Даниила Щеню с немалой ратью, и Федор Юрьевич отважно готовился к встрече с сим достойным воеводою…»
— Ну, дальше идет описание осады Мышецка, стольного городка княжества, — оторвавшись от книжечки, пояснил Охотник, — городка, который сгорел во время штурма, и после уже никогда не возродился. Потом была отчаянная вылазка князя Федора Юрьевича за стены, «злая рать», говоря словами летописцев, и поражение мышецкого князя. Раненый с остатками уцелевших воинов он попытался укрыться в некоем лесном затворе. По дороге их настигли посланные вдогонку люди Даниила Щени. А дальше слушайте, дальше следуют нечто занимательное. Вот, где же, где… да, вот…
«Удаляясь все дальше в знакомую чащу, они слышали звуки близкой погони, и отчаяние мало-помалу закрадывалось в их измученные сердца. Вот уже меж дерев показались доспехи московских всадников, вот уже просвистело несколько пуль, выпущенных из пищалей в спины беглецам, вот уже упал, сбитый ударом кривой татарской сабли, ближайший друг Федора Юрьевича боярин Образец, и один за другим стали валиться с ног настигнутые москвитянами и убитые ими мышецкие войны. Как вдруг событие странное и неожиданное прервало сие уничтожительное буйство.
Словно бы повинуясь чьему-то приказу, из глубины леса и всех укромных его уголков начали появляться стаи свирепых хищников и со стремительной яростью набрасываться на людей, посланных воеводою Щеней. Не зная жалости, набрасывались они на обезумевших от страха москвитян, уже не помышлявших о преследовании князя Федора, но мечтавших только об одной милости — спасении от клыков жестоких своих убийц. Немногим из них удалось, по слухам, избежать сей злой участи и выбраться живыми из леса. Но последовавшее от них известие о нападении полчищ волков было встречено всеобщим недоверием и вслед первому отряду, который почитался погибшим вследствие храбрости и воинского искусства князя Федора, был отправлен еще один с непременным условием привесть в город Мышецкого князя живого или мертвого».
— По-моему, это похоже на сказку, — сказал Гиббон, воспользовавшись минутной паузой. — Откуда, в самом деле, у вас такое доверие к этой странной книжке?
— Сначала послушайте, что было дальше, — возразил Охотник. — Второй отряд тоже пропал в лесу. Когда через день туда была направлена уже большая воинская сила, то в чаще нашли множество изуродованных трупов. При том среди них не было ни тела князя Федора, ни трупов его людей. И князь, и несколько его ближников бесследно исчезли. Их искали по всем окрестностям, ждали, что они вот-вот объявятся где-нибудь в соседних землях, в Новгороде, в Вятке или Пскове. Готовились немедленно схватить их и в цепях доставить в Москву. Наконец, полагали, что князь мог укрыться в Литве. Но проходило время, месяцы, годы, а следы Федора Юрьевича так и не обнаруживались. И вот какое объяснение этому удивительному факту мы находим у дальнего потомка Мышецкого князя, Андрея Ратмирова.
Охотник снова перевернул страницу записной книжки и прочитал:
«Князь Федор исчез для своих современников, но жизнь его продолжалась. Укрытый среди непроходимых лесов, в неведомом для людей затворе, он излечился от ран и однажды предстал перед своим спасителем. Это было то существо, мрачная природа коего вряд ли когда-нибудь будет отгадана. Оно имело в себе все приметы человечности и, вместе с тем, обладало свойствами, нам неведомыми. Князь Федор вступил в сообщение с ним и вскоре узнал, что наследственные его владения, леса и земли мышецкие, давно были обитаемы могучим племенем, постепенно истребляемым самой природой. Племя распылялось по свету, но все еще обладало и силой, и тайным знанием, неведомыми среди людей. Сию силу и сие знание предложило князю Федору не названное существо, уверив его честным именем предков, что пути назад, к людям, для него отныне закрыты. Князь согласился. Ему было обещано, что, покуда будут живы его кровные наследники, их владычество над землями княжества останется неизменным, какие бы внешние власти не устанавливались над ними впредь. Подлинное, несменяемое господство, призванное служить благу той земли, коя и прежде была священна для князя, с непременным обязательством всеми данными ему средствами оберегать ее от злонамеренных посягательств в обмен на жизнь и свободу, недоступную в людском общежитии, и потому — прекраснейшую, но ценою тяжкою даже и по мысли.
Таковы были условия их соглашения, скрепленного в кровавом обряде верности. Князь должен был стать властелином, но перестать быть человеком. И ту же тяжкую дань назначено было платить его потомкам, волею провидения и гордостию пращура отданных во власть жестокого своего будущего».
— Теперь вы знаете, — сказал Охотник, закрыв книжечку, — чем обосновывается эта… ну, скажем, все-таки болезнь. У меня собственно, не было большого доверия ко всему, что понаписал больше ста лет назад какой-то сумасшедший князек. Я считал, что в описанной им легенде скрывается обыкновенное желание приукрасить явление. Для этого годилась любая романтическая выдумка в духе времени.
— Да это и есть выдумка, — заметил Гиббон, с удовольствием возвращаясь к жаркому, — и ничего больше. Я только не понял, каким образом…
— Я думал так же, — прервал его Охотник, покашливая, — пока не напал на след. Я взялся за историю Инского уезда и стал выбирать все хоть сколько-нибудь примечательные события, происходившие здесь за последние двести лет. Более отдаленные эпохи я пропустил, дабы не зарываться в стародавней пыли. Я должен был спешить. Мне надо было как можно ближе подойти к насущному. Так вот, занявшись этими изысканьями, я обнаружил, что в Инском и соседнем с ним Мшинском уезде, который частично тоже входил в бывшее Мышецкое княжество, за двести пять лет, начиная с 1708 г., не было заключено ни одной крупной земельной купчей. Не было продано под сруб ни одного участка более пятидесяти десятин, при том, что в других уездах леса вырубались беспрепятственно, и торговля лесом сделалась для владельцев основным источником прибыли.
— Может быть, здесь принято было вырубать мелкими делянками, да зато постоянно, без больших перерывов. Иногда этак даже выгодней. Легче найти покупателей.
— Ну да, конечно, не мне вас учить азам коммерции. Однако, вынужден вас разочаровать. Мелкие покупки и продажи здешнего леса были крайне редки, несмотря на явную выгодность таких сделок, особенно в пореформенные годы, когда местные помещики начали массово разоряться, и у них подчас не оставалось другого способа раздобыть деньги, кроме как продать свой лес.
— Вы имеете в виду под вырубку?
— Да, только под вырубку и при том значительную. Простой переход участков от одного владельца к другому я исключил из внимания, так же как и употребление леса для обыденных частных нужд. И таким образом, я увидел, что весь огромный Каюшинский лес с его древней дубравой на юге и еловыми чащобами на севере, со всеми прилегающими пойменными лугами за двести с лишком лет остался в совершенно нетронутом виде.