— Вы полагаете, что в этом замешана чья-то сознательная воля?
— Безусловно. Одно сравнение с положением дел в соседних уездах, где почти не осталось больших лесов, дает полное основание утверждать это. Но кроме простого сравнения можно призвать на помощь обычную логику. На протяжении столь длительного времени при жизни последовательно нескольких поколений людей, имеющих самые разнородные материальные интересы, не говоря об их нравах и прочих бытовых материях, просто невозможно допустить такого порядка вещей, при котором с их собственностью ничего не происходит. Точнее, изменения в положении собственности совершенно ничтожны, а общая, совокупная картина всех местных угодий остается по существу неизменной. Однако, и эти соображения не главное основание моих выводов.
XXVIII
Охотник несколько раз прошелся по кабинету. Гиббон продолжал сидеть за столом, перестав есть, с наслаждением потягивая крепкую наливку и изредка бросая настороженные взгляды на блуждающего патрона.
— Сейчас я перехожу к фактам, отраженным вполне официально, — продолжил тот, встав спиной у плотно зашторенного окна. — Их достоверность не подлежит сомнению. Я приведу только самые откровенные. Те, что касаются непосредственно нашего с вами героя. Но сразу оговорюсь, что подобные им я находил в архивных сводках и за более ранние годы, когда никакого Грега еще не было и в помине.
Итак, во-первых, известное самоубийство графа Выходского в 1904 году. Граф, страстный картежный игрок, мот и прочее, крупнейший землевладелец губернии стоял на пороге полного разорения. Заложив и перепродав все, что только можно, для покрытия своих королевских расходов, он не оставлял игры, и в один прекрасный день проиграл купцу Забродову 50 тысяч рублей. Забродов потребовал деньги к уплате наличными, поскольку знал, что все недвижимое имущество графа находится в таких сложных переплетениях закладных, векселей и прочих ценных бумаг, что сам черт в них уже не мог бы разобраться. Из чувства сострадания он предоставил графу недельную отсрочку.
Тот обещал все заплатить. Карточный долг был для него святыней. И чтобы исполнить его он решается продать несколько десятков десятин строевого леса, уже заложенного в государственном банке. Сделка, конечно, не чистая, но рисковый покупатель быстро находится, так как лес предполагается немедленно пустить под топор. Оба очень спешат. Графу надо рассчитаться с Забродовым, а лесоторговец хочет вывезти спиленный лес по Волге до конца навигации. Они тут же сговариваются. Лесоторговец, считая дело решенным, нанимает артель пильщиков, лесной участок распределяется на делянки, словом, делаются уже самые последние приготовления к вырубке. Как вдруг в день, когда Выходский должен был подписать с покупателем договор и получить условленные деньги, его находят в деревенском доме застрелившимся. Наше расследование, медицинское вскрытие, — все подтвердило версию самоубийства. Сделка само собой не состоялась, так как смерть заемщика тут же открыла путь к переделу его наследства, и заложенный лес перешел в казну. Дальше…
— А ведь знаете… — медленно и, будто впервые начиная что-то прозревать, сказал Гиббон, не сразу даже сообразив, что прервал речь высокого начальства. — Прошу простить. Я только хотел…
— Ну, уж продолжайте, коли начали.
— Я совсем недавно слышал очень похожую историю. Правда, она закончилась как-то так… в общем, обошлось без мертвых тел. Кто же ее рассказывал? Постойте… Кажется кто-то из здешних… да, местный сырный барон — Беркутов. Его приятель, какой-то купец, тоже из местных, хотел продать очень приличный, в сотню десятин участок. Все знали, что деньги ему нужны позарез. Он нашел выгодного покупателя и вдруг в самый последний момент, не с того не с сего передумал. Взял, кажется, кредит под тот же участок или потом…
— Как его фамилия? — резко оборвал Гиббона Охотник.
— Фамилия, фамилия, — заторопился Соломон Иваныч, припоминая, — вот фамилия, ей богу, вылетела из головы. Но если очень нужно, я узнаю.
— Да, да узнайте. Впрочем, уже не важно. Таких и ей подобных историй без «мертвых тел», как вы изволили выразиться, было великое множество.
Я бы мог их рассказать вам с десяток, и это только то, что сразу пришло бы на память. Но у меня нет лишнего времени. Поэтому сообщу вам для пущей убедительности еще только одну, весьма характерную по последствиям. И очень, очень любопытную по средствам исполнения.
Итак, в октябре 1906 года… прошу обратить внимание на год. В этом году в семи из девяти уездов губернии отмечались более или менее серьезные волнения крестьян. Попытки передела земли, грабежи дворянских имений, захват помещичьей собственности и тому подобное. В трех случаях дело дошло до убийств законных владельцев. А теперь догадайтесь, в каких двух уездах из девяти до осени 1906 г. не было ни одного мужицкого возмущения? Да. Только в наших двух, занятых Каюшинским лесом. Пока некий Гаврилов, средней руки дворянчик, не надумал завести у себя передовое льняное хозяйство. Под лен, как вы, может быть, знаете, требуются немалые посевные площади, так как агрономическая наука велит давать такой земле продолжительный отдых, и после льна засевать мяту или клевер, или что-то такое.
Коротко говоря, Гаврилов вздумал расширить свои посевные поля, вырубив весь принадлежавший ему лес. Здесь, прошу заметить, не было никаких элементов противуправности. Собственник по своей воле собирался распорядиться тем, что ему принадлежало на вполне законных основаниях. Однако, намерение помещика неожиданно вызвало недовольство крестьян из его же имения и всех близлежащих деревень. Попытки оправдаться и договориться с ними ни к чему не привели. Мужики упорствовали, заявляя, что лес этот «мирской», и у Гаврилова нет никакого права вырубать его. Очевидная нелепость этих заявлений ничего кроме возмущения не могла вызвать. Гаврилов приказал нанятым людям начать вырубку, но как только упало несколько первых деревьев, на рубщиков набросились мужики с кольями и топорами. Кое-кого крепко побили, иных связали и увели с собой, а прочим позволили бежать восвояси.
Дальше толпа, вооруженная теми же кольями с топорами, направилась в деревню Гаврилова и окружила его дом. Гаврилов, видимо, человек горячий и, главное, уверенный, что правда на его стороне, принялся отгонять толпу выстрелами из охотничьего ружья. Он не взял во внимание, что всего около года назад в стране прошла всеобщая стачка, а в Москве семеновцы разгоняли бунтовщиков пулеметами. Мужики, видимо, своим природным чутьем лучше уловили дух времени. В ответ на выстрелы, они ворвались в дом… На теле Гаврилова при осмотре нельзя было найти живого места.
Да, революция, дорогой Гиббон, при повторении будет во сто крат хуже, чем при первой вспышке. Наши мужички еще покажут, что они такое. Но это дело будущего. А в истории о возмущении гавриловских крестьян самое примечательное для нас, это показания зачинщика.
Надо сказать, что этот мужик, Струков, сдался сам, хотя вы можете себе представить, как было бы трудно выявить главарей бунтовщиков из крестьянской толпы, в которой все стоят друг за дружку, и никто никого не выдает. Но Струков сдался сам. Когда его сажали на подводу под охраной двух жандармов, чтобы везти в город, он крикнул, обращаясь к своим деревенским, которые собрались, как будто бы проводить его: «Ничто, родимые, приму грех за мир, за князюшку. Уж и он от нас не отступится».
— Я слышал, что среди местных мужиков существует какое-то такое поверье. Что-то про князя-хозяина, но неужели вы думаете, что оно связано с…
— Я совершенно уверен в этом, — подтвердил Охотник и сильно закашлялся.
Отдышавшись, он снова сел, налил себе стакан воды и выпил его залпом. Лицо его и без того бледное, покрывшись мелкой испариной, приобрело какую-то тяжелую, мраморную мертвенность. Гиббон поймал себя на ощущении, что ему тяжко быть в одном замкнутом пространстве с этим человеком. Чем дольше он его наблюдал, вслушиваясь в его рассказы, тем явственнее росло в нем тревожное чувство неодолимого животного страха, страха перед тем, что подспудно, по мере того, как продолжался их разговор, что начинало заполнять сознание и открывать перед глазами по-новому страшную и неотвратимую реальность.