Замечая каждую неправильную чёрточку, морщинки вокруг глаз, веснушки на носу и щеках, белый подбородок и почти незаметные светлые брови. Он снял с неё шарф и осторожно поцеловал.
Инга не двигалась. Она сидела как замороженная.
Тогда он забрал вещи и пошёл в прихожую.
Ей казалось, что это ошибка, даже когда она подошла сзади и уткнулась ему в спину. Даже когда чувствовала под ладонями твёрдый живот, на который таращилась два дня назад в гостинице. А когда он обернулся, провёл пальцами по щеке, а потом одним движением прижался к ней, перестало казаться.
Конечно, это была ошибка. Недопустимая ошибка. Нарушение кода генома, мутация аминокислот, ведущая за собой либо вымирание вида... либо его доминирование.
Ошибка, которая вполне могла стать эволюцией.
***
В ядовитом небе захлёбывался кровью закат. Тонкий след от самолёта рассёк бирюзу с пурпуром, постепенно бледнея. В этом свете её волосы казались огненными, яркими, и Горин удивился, как он до сих пор не обжёгся, хотя пальцы тонули в этом огне. Крохотный домик Хранительницы заливал свет. В большие окна летели огненные последние лучи, и, несмотря на глухую тишину, нарушаемую только треском печки, Григорию всё казалось, что только что грохотало, выло и взрывалось.
И свет был тому доказательством.
Инга зашевелилась, повернулась. Огонь волос хлынул на подушки и простыни в наивный весёлый цветочек, затрепыхался в пальцах Горина, и открылось белое молочное лицо с удивлёнными глазами.
- Господи... - прошептал Горин.
- Ты молишься? - Инге было трудно говорить, голос не слушался - ломался, предательски хрипел. И хотелось откашляться и попить.
- Молюсь. - Он повернул голову так, чтобы лучше видеть небо и не смотреть на Ингу.
- Пить хочешь?
- Да.
Инга соскользнула с дивана и пошла к кухонному углу. Горин тут же повернул голову. Молочно-белое тело, не тонкое, не узкое. Ни одного острого угла, только мягкие плавные изгибы, ласковые, как речная вода.
Она вернулась с кружкой, широкой, огромной, несла её двумя руками, как несла бы чашу с вином воину, вернувшемуся с победой. И Горин себя таким почувствовал, он осторожно принял кружку, не отводя взгляда от её весёлых хрустальных глаз.
Искры плясали во мхе. Инга видела пепельную щетину, складку над переносицей.
Он так был не похож на Андрея, что она неожиданно перестала сравнивать. Год назад Инга, уверенная, что для неё всё кончено, не поверила бы, что сможет снова... Снова чувствовать.
Гриша слепо отставил кружку, определив по глухому стуку, что та, кажется, попала на комод, а не на пол, и прижал женщину к себе. Искры плясали не только в глазах, они заполонили мозг и взрывались там праздничным салютом.
- Господи... - повторила Инга через полчаса.
- Теперь молишься ты. - Съязвил Горин и сел. - Печка потухла.
Инга в ответ глубже зарылась в одеяло, Горин засмеялся, сунул руку в глубину складок ткани, нашёл тонкую щиколотку, погладил. Из глубин донеслось невнятное мычание.
Кто бы мог подумать? Дров в корзине почти не осталось, Горин сунул в горячие угли последние два полена, подкинул бересты. Тут же затрещало. Протопленная печка радостно приняла подношение, но в доме всё-таки было холодновато, а к утру и вовсе выстынет.
Дровяник располагался у самого дома - в свитере можно долететь. Погода возвращала дань за тёплый новый год - стояла уверенная тридцатка. Трескучая и кусачая.
Горин вывалил дрова в корзину, стащил с кресла овчинную шкуру, бросил перед топкой и, распахнув дверцу, вытянул ладони к огню. Уютно трещало, тянуло дымком. Язычки пламени облизывали дрова, влажная берёзовая плоть шипела, исходила соком. Береста наоборот обгорала быстро, сворачиваясь кольцами, вспыхивала и рассыпалась.
Он вздрогнул, когда Инга в пледе пристроилась рядом. Привалилась спиной к его боку. Горин сунул нос ей в волосы и прикрыл глаза. Господи...
Я молюсь. Потому что так не бывает. Потому что в этой жизни было так много женщин, таких разных, замечательных, почти любимых, почти идеальных...
И никогда не было её.
Которой трудно не помнить мужа, год это очень мало, чтобы забыть человека, которого любил.
Которой невозможно забыть дочь, маленькую рыженькую девочку с хрустальными глазами и звонким смехом. Мама!
Быстрые детские шаги по деревянному полу, солнечные зайчики на синем столе, ошкуренном так, что виден рисунок дерева. Молочная лужица рядом с кувшином, и белые усы на губах у дочки...
Даже представить невозможно, как это жить в доме, счастье которого погибло. И жить тоже невозможно.