Чух-чух, – пыхтит в кашле рот.
Окно хлопнуло. Уже мечтаешь смочить горло. На кухне кран щедрится. Его капли, как звонкие монеты, дают подаяния в стакан. Глотаешь залпом. Вздох бьёт по зубам. Ты рад? ЖКХ тоже рад приударить за карманом.
Жёсткая хлорка режет горло. Роняя слезы, ты смотришь на реальность. Как не проснешься, тебя уволок Сайлент Хилл. За окном сплошь густое марево, дымка застилает стекло, и солнце хмуриться, невесть от кого прячется – так рано пеленою Кузню намело. И ведь как не заметно, никем не предсказано, пока мирно дремлет народ, на горизонте запылало зарево, и вот ляпота давится, ряженая в холщовый нищий балахон.
Дверь нараспашку. На землю тихо падает облако, густо стелется серый гриб – так под утро заметает всю Сибирь.
И вот подъезд отпускает в плотный туман. Как крот роешься в пелене, шум родниться матери, сотни тачек прячут номера, тротуар скрывает серой скатертью, каждый шаг бережёшь, чтоб не врезаться в дома.
Стены впритирку трутся об куртку, в ней фиолетовые нити сплетены под сатин. Только модник думает, что ладит с наукой, раз фасонит ультрафиолетовую нить. Зато под вечер куртка чернеет, как уголь. В Кузбассе что не день, то пришел в дом шахтер. Пыль оседает, зеркало в прихожей вбивает в ступор, а голос в уме втирает, в-точь диктор из студии "никто не увидит уголь, раз есть ультрафиолетовый сатин"!
И пока пальцы трогают облако, пока влага отнимает язык, а горло сушиться и кряхтит с ропотом – значит тебя дурманит дым. Так утренний вздох переполнен сажей. Смог проедает сетчатку и обирает глаз. За ним аптека кусает из-за тюбика капель. Хочет захапать весь полупустой карман. А там, на дне, может поселиться питон, когда под рукав порван балахон. Бегунок если тянет ободок, с запинкой потянется до носок. Воротник расправлен в стойке, будто в пелене навострил уши. Часто ныряешь в него, пряча рот, чтобы смочить перечь в один тяжёлый глоток.
И так, словно вперебежку с ямы до ямы, ты пытаешься передохнуть. Вокруг ничего не рассмотреть, как не продохнуть. Только воротник не защитит воспалённый глаз. Сколько не сморгнуть перцовый газ, веки раскраснеют, вены на белке вспучится. Но петли не три, а то защипит один взмокший угол. На нём слезы впитали весь першащий смог.
И вот, зарываясь в нору, как очередной крот, под землю нисходит осоловелый народ. Двери заглатывают их с шумом и треском. Рама нараспашку. На подскоке её челюсть резко дребезжит. Так некультурно чавкает экономия бюджета.
Мечтая, как бы не поперхнуться дымом, перебирая исшарканной подошвой, под землю спускается скриптёр. Кафель выколот, краешек на ступеньке прикрыт металлом. Там, куда ступает подошва, зимой нога отскакивает, как обожжённая. И ты, как инвалид, потихоньку спускаясь по замерзшему протезу, любуясь дырами и старым растресканный бетоном.
У двери столпился народ. Соперник за вход – дама Синди. Кстати, с ней скриптёр уже столкнулся на остановке. Нарывается мысль, что видишь Синди чаще, чем собственную дочь. Скулы впалые благодаря теням, вдоль лица щедро растерт угольный карандаш, и бронзе на щеках кисть нашла место. А как забыть про ресницы. Обычно Синди склеивает их с перьями вороны. И отчего накладные крылья никак не улетят? И всё на гладкой фактуре, вместо кожи. Описать не иначе, как блондинку с чайками на бровях и ярко ягодной помадой, а остальные приметы прячутся под тональной основой.
Дверь нараспашку и норовить заклепать их рамой, отбитой по краям. Скриптёр уперся, дама в растерянности. Один ступает, другой ворует шаг с зеркала. Кто пойдет первым – никто не ответит. Синди мешкается, рыпается. Скриптёр на глаз чёрствый. Его не прочесть. Закрыт неспроста. К сопернику под копирку он всегда циничен и холоден:
Дама Синди любит лакированные туфли. Каблучок растёт и изгибается, как нос.
Синди предпочитает расклешённую юбку. Коленки этой юбочке не по вкусу.
Дама Синди носит кожаную курточку. Бегунок сидит на солнечном сплетении и никогда не поднимается выше декольте.
Как стандартно, точно по Госту! Он даже знает, почему в холод Синди не греет шапкой волосы.
На секунду их задержал казус. Неурядицу скрасил легкий смешок, пока очередь ждёт. Лица не выспавшиеся, истощенные. Устали за ночь сипеть, хрипеть и кашлять. И не нужно искать отмазку, даже кароновирус не наденет на них маску. Скрептёр уступил. На что пришлось дать места ещё паре башмаков. Решётка на полу долго щелкала, пока ноги, что в осаде очереди, не освободили растресканный кафель. Наконец дверь скрипнула за ним.
Перечь напала, как навязчивый кашель. Скриптёр давился, глухо фыркал и кряхтел. А глаз подрагивает. На стене горит реклама. Её свет обжигает. Зато сословия из букв зудят на уме, как назойливая муха: