У продавца рожа сморщилась. Глаза закатились за волдыри. Наружу лезет досада – хоть распродажей язви, не отпускает из оков фронт. Не скоро закончится капитальный ремонт.
Отягощенный участью, скриптёр пустил смочный вдох, оттого как мерным шагом ползёт бренный народ. По пути привлёк хриплый голосок, будто бюджетный робот издал щебеток:
– Я вижу твой размер, милок. Примеришь пуховичок?
Наполненные ватой, смялись пуховики. Не первый день друг на друга в стопку прилегли. А над ними старуха – худая и иссохшая, только до пенсии дожила. При себе не гроша. Ведь не положено, чтобы в копилку было не вложено. Если век свой нажили, пока кожу да кости изнашивали, не жалей перечисленного, а то пожалеешь, что было мало начислено.
В общем, мертвецы точно завидуют молча.
– Одеваюсь по погоде, – сухо отрезал скриптёр и вжался, как остолоп, в свой фиолетовый гроб. Не повезло норе, в хозяева достался жлоб.
За что на место обитания легло испытание. Решил бог, пора пережить миг истязания! Томя и медленно терзая, возможно из капризов и притязаний, беда забила штыками пол, когда непоседы зажгли пёстрый прибыльный танцпол, когда по ногам прошлись лосинам топотом, а сердце заколотилось с звериным рокотом. Задние ряды навалились стогом, друг за дружкой сжались сотни соломинок. Фиолетовый сатин, пропитанный потом, в осаде зажали, растерли блеск брезентовый и свирепо пальцами смяли. Мешок впопыхах залез на голову и обхватил лямками. Теперь на шеи мартышка, которая душит тонкими лапками.
Так стеснилось пространство. Скриптёр скрючился. Сердцу стало тяжко, когда дыханье ушло в затяжку. Угарный газ, оседая, пыхтит во рту, а в груди клокочет в угаре. Уже истощен? Не дрейфь класс рабочий, голодные игры ещё в самом разгаре! Как всполошились тихие шорохи, так тычки заколотили по телу в агонии. А как въелись иглы, закусив горло, так шелупонь встряла хором. Так, что напрочь оборзела нищая свора!
И пошли по головам недовольные вздохи.
– Куда лезешь! Я за ним! – засвирепели неугомонные склоки.
И так нашли себе место грехи, непристойные в обществе. Так стёрлась ценность национальной общности. Ни секунды на прощенье. Времена лишили их благого уважения. Как только брань оклеветала души, что позабыли вкус горечи, так сильней заёрзали обозлённые сволочи. Так, что живей задёргалась полудохлые в очереди. И возмутились, затолкались тихони. И тело понесло по неведомой воле. И вело его куда-то в сторону, за пределы горизонта событий, где посторонний, растормошив стадо, затеял давку, где людей толкли, как картошку, а мешок стал так непосилен, что лихо затянул на шеи удавку. Тут скриптёр попал под прицел бабки.
Старуха подняла кипишь, маразм трубит в горн. Таких истеричных криков не обеспечит даже самый громкий мегафон. В облезлом мышином свитере, от долгих ожиданий, в тесноте, хрупкие кости истязая, она долго терпела и пыхтела, провоняв потом, ноги напрягая. И тут явился он, посторонний! Ещё один наглец, недостойный! В её очередь не вставишь слово. Как? Ведь с ней не разговаривают, а перебивают без повода. Один упрек… и с тобой все ясно. Что мелешь? Ты – скотина невоспитанная. Как смеешь! Смирись, не дорос. Вера в возраст – вот чей авторитет работает безотказно.
Следующий уже пригрел место за ведущим. За чем идущий, тот вдрызг не ведающий, зато маршрут даже в горячке сведущий. Неимущий мелкий под бубен и истощенный до залысины. Грязные когти скребут по лицу, а мечты на щетину зарятся, пока кожа на лысой макушке в складки собирается. Спирт с неделю зреет в желудке, как в желчном хранилище, из-за чего изо рта несёт паленым чистилищем. По мелочам он хваткий, часто грызёт чужие кости, а манерой речи резкий, будто постоянно быков гоняет, оттого по привычки грамоту грозно осекает.
– Чё вне очереди? – фыркает без почтения. Ведь мужикам чуждо хранить к сопернику уважение.
Бабка лыбилась, одолев горб. Всё в ней напряглось. Так старательно и прямо она ещё не держала кривую ось. Она поправила очки, лихо уняла злость, когда с наслажденьем включила старческую мудрость.
– Бесполезно, – продекларировала кляча. Как профи усмирила быка кобыла незрячая. – Это родители. Воспитание во всём виновато.
Будто в спину пихнул чей-то острый локоть. Герой цыкнул. И тут же осек себя. Как легко, в один щелчок, охмурен старухой котелок. Дайте же ей медаль, положите в мешок с пряжей! Только оппонент искушённый, завербован вечными тяжбами. Он – не беспечный юморист: любит острить, но не видит толк, чтоб медвежий ор разводить. Пока вокруг грызутся ушлые, творя разгульный хайп, а слова пихают друг друга, превращаясь в дикий лай, от стыда и срама уже фонит в ушах.