Не ожидая скорого разбирательства, минуя взаимные препирательства, скриптёр приструнил эго и покинул зону великого замешательства.
– Доброго дня, – метнула старуха.
– Не доброго, – всыпал мужик, будто оплеуху. Полетел запашок из спиртного хранилища. Воля вскипела и захлебнулась в чистилище.
Глаза наполняет гной. Тарахтит сухой кашель. Смог питает слезы и превращает легкие в серую кашу. Дышать сердцу нечем, будто со зла в рот набито картечи. Хочется закурить, но скряга не дает. Хранит вэйп ради укромной встречи. Иначе гасить одиночество нечем.
Вокруг кипят страсти, накрывают буйной волной и плещут. Голоса бушуют с ревом, визгом и воем, а слова в бессовестной битве блещут. Как вдруг один возглас резко режет слух. По волнам стихийных бедствий он гонит важное известие и, прорываясь из шума, призывает, захватывая, заражая. Пусть пока аукает вскользь, но скриптёр чует, скоро с валежником столкнётся, а стадо разнесёт по полю огонь. Раз пока в Сибири беспросветно и пасмурно, будто старая котельная надышала тучу, пора встать на дыбы, да взглянуть, с чего терпилы навели нешуточную путчу? Разошлись так, словно танкер лезет в самую гущу!
Башмаки сложили носы в стойку, искусственная кожа хрустнула, по обшивке прошлись шрамы. Скриптёр стал нелегким балластом для кожзамши. Но не видно того огонька, который взывает к оскоблённым голосам.
– Эй, я за ним, – заявил парень, остерегаясь обмана. Наушник его тянет канат от уха к карману. Пока уши долбили барабаны, хозяин даже не понял в пылу бедлама, что музыка частичку осознания украла.
– Угу, – ответил скриптёр, но скупо. Внимания жиголо не выдаёт. Другая страсть его влечёт.
Голова растянула пружину. Подбородок выглянул из воротника. Но в дикой стычке ни искры от спички. Тогда ради чего бедлам? Ради кого бедную совесть обесчестил непристойный балаган? Сердце, молю, только не подведи стуком! Идёт мадам с оттопыренным брюхом и перед ней расступается народ.
– Пропустите беременную! – повелевает орда, провожая полчище тихих проклятий по стопам.
"Чья-то мать" робко несет пузо, делая настороженные шаги. Свободное платье трясётся шустро, в такт движению ноги. Её ржаную гриву закусил крепко жадный скраб, а крем подсластил скулы – пропитал его всласть незримый аромат. И, пока у мелких веснушек крепнет на бледном лице захват, на порах таит разлука – испустил дух дорогой тональный педант.
Рядом раздается свист. Очарован ей стандартный перфекционист. Одумался бы статист. Пока кукольный уголок по Госту прикован к личику и предает её чертам хрупкий нрав, мать рамок не сыщет: грязью поливает и упорно клевещет на мужчину, который условный завет не соблюдает, летит вперед и беременную даму не пропускает. А подлецу на всё по боку. Он тикает на авось. Спокойный, как удав. Чего не сказать про беременную Синди – ту сейчас схватит истерический удар. И, пока бабули предвещают ему мучение в загробных мирах, мать поскуливает в возмущении, трепещет и жгучий цвет на губах.
Но не далеко урвался беглец. Как ряды сомкнулись, так в капкан попался бесстыжий удалец. Начали присяжные разбираться, за кем стоит делец. И загалдела толпа громко, на хаотичный лад. А мужик приник робко, проклиная вольность, из-за которой его так хулят.
Гонор резко стих. Все застыли во внимании. Дива диктует трактат на одном дыхании. Ни секунды на оправдание, потому что "мать" – святое звание. Декларирует она грехи чужие, как презренный приговор, который у всех на устах стынет, как закоренелый уговор. В сравнение с ней Ленин – не оратор и боец, а что бесспорно и несомненно – льстивый вор и красноречивый лжец.
Вдруг пылкую речь щемит слеза. Какой невеждой она ущемлена? Что за беспредельщина! Плетью хлестнули души доверчивые. Волной хлынули слова бешенные. Все на щегля! Жест вспыхнул не по случайности. Чутко передал он то, как сердце доведено до крайности, как корыстно и нагло летит дед впереди матери, которую также хитро и подло обрюхатили.
Синди поймала волну, опять на хайпе. В осаде крепкой она накатила не малой драмы, что возбудилось все, кому билеты на скудный пир по очереди даны. Отнюдь, в их умах не зрело ни мысли обмана. Что за дела? Кто мог нестись впереди дамы!? На что громко верещат неприличные ноты, пока ретиво вещают строптивые тоны. Не хило раззадорены! В жизнь не поверит орда сломленных, но дешёвым жестом синтезатор их расстроен был. Скриптёр не растроган, ведь он – циник, а тому претят сопливые ораторы. Инструмент неподатливый!
Чей взгляд умел, да заточен остро, цинично снимает скальп, оголяя нерв, чтобы увидеть то, как на лице зреет багрянец, выдающий уязвлённый гнев. И вот уже зрачки беснуются, дико скача по головам, пока пряди в крабе остервенело вьются, рассекая по волнам. Инструмент не скупой, но никому в ненадобности такой. Ибо часто играет молчаливую роль. Без натяжения не дёрнуть струной.