Нету, — покачал головой Черных. — Вот Петрухе еду эту землю отводить. Там — на большое хозяйство. Он из Кушума надумал поближе к городу переехать. Наш теперь, рубахинский. В наше обшшество приняли вчера.
Ваш? — повторила Дарья. — Да, ваш, верно… А я чужая, всем, всему свету чужая.
Петруха тронул коня, выдвинулся вперед.
В соседки ко мне хочешь, синеглазая? Добро пожаловать. — Конь вертелся, нетерпеливо бил копытом в землю. Дарья, пятясь, вошла в рожь. — Помочь чем надо — говори, не стесняйся. Помогу. Зла не помню. Обид на душе не таю.
Дарья сделала еще шаг назад. Высокая рожь скрыла ее до самых нлеч. Дымком потянулась вбок цветочная пыльца.
Батрачить на тебя?
Петруха достал из-за пазухи вышитый кисет, не спеша набил табаком трубку.
В работники я никого ие зову, — он приблизил трубку ко рту, — в работники ко мне люди сами просятся. Ты это на всякий случай запомни. — И стал закуривать, щурясь от едкого дыма. — Как с соседкой поговорить с тобой
думал.
Черных нетерпеливо дернул повод. Наклонился к Дарье
с седла.
Вот что я тебе скажу. Не для тебя эти земли. Руби лес, баба. Не топчись зря по чистым еланям. Сколько вырубишь — все твое. Слово свято. У Доргинской пади есть сподручный, тонкий и не частый, осинничек. Только, — он пристально посмотрел па Дарью, — землю ты себе приготовишь, а чем ты и на ком потом пахать ее будешь? Где семена возьмешь?
Он тронул коня. Петруха замешкался.
Трудно будет, синеглазая, попроси — выручу. Я добрый. Проси сейчас. Не откажу. У меня праздник. Новоселье! — Глаза Петрухи туманились довольством. Он показал рукой на гриву, зеленеющую за ручьем — Bona чего я хозяином стал! Такое дело раздую — сам себе завидовать буду, корить себя, что ранее из Кушума в Рубахину не переехал. Город, железная дорога! Здесь, ежели с умом, так можно развернуться. Деньги на это есть. А к деньгам новые деньги сами придут. По речке Рубахиной настрою мельниц, весь хлеб…
Мне-то об этом зачем говоришь? — оборвала Дарья и переступила с ноги на ногу. Ей тяжело было стоять, держа девочку на левой руке, — правой она все время отталкивала жарко дышащую ей в лицо морду Петрухиного жеребца. — Мне-то в этом радость какая? Нашел с кем радостью своей поделиться! Весь хлеб!.. Думаешь, если нет у меня хлеба, так в ножки тебе приду поклонюсь?
Петруха помрачнел. Медленно вытащил трубку изо рта, выбил ее о луку седла. Горячий пепел обжег жеребцу шею; он дернулся вбок. Петруха заставил его заплясать на месте.
Когда кланяются такие, как ты, сипеглазая, им легче живется. — Он собрал поводья в кулак и так коротко их патянул, что жеребец захрипел, задрав кверху голову. — Радуюсь я, говоришь? А ты бы порадовалась вместе со мной. Силен, богат буду — между дел своих и тебе помогу. Нам без вас с хозяйством своим трудно управиться, а вам без нас и совсем не прожить.
Не поклонюсь тебе, — твердо сказала Дарья.
Голод не тетка, — усмехнулся Петруха и бросил поводья. — Пока все еще зла у меня на тебя нет. Когда придешь, этих слов твоих тебе не напомню.
Не приду.
Не зарекайся. — Петруха подобрал поводья, ударил жеребца ладонью по жирному, лоснящемуся крупу, — не зарекайся!
Выехал на дорогу и через плечо повторил еще раз:
— Не зарекайся, синеглазая! Издали кричал Черных:
Э-гей, Петруха! Чего ты там?
« Петруха поскакал догонять его. Выравнявшись, они обогнули ржаное поле и спустились к ручью.
8
А на другой день утром, когда небо едва лишь тронулось белизной, Дарья пошла корчевать лес. Она несла с собой лопату, мотыгу и топор, на длинной рукоятке. Все это ей одолжили соседи. Захарка притащил порядком уже затертый напильник и новый брусок.
Ленка закуксилась было, когда мать взяла ее с теплой постельки и стала завертывать в прохладное одеяло, но скоро успокоилась. Она любила спать на руках у матери. А идти Дарье было далеко, очень далеко.
Черных, словно бы подобревший, повторил ей, что под корчевку она может выбирать себе любое место.
Но только лес, лес, баба, руби. Хоть сто десятин занимай. А заберешься в покосы или на пашенные угодья — хоть вершок, и тот отрежу. Не дам. — И, словно желая оправдать себя, объяснил: — Без вклада обшшество давать вам пашенную землю не дозволяет.
На северном склоне пади осинник рос мельче, тянулся вверх тонкими хлыстами, выкорчевывать его было бы легче, но здесь не хватало солнца, утрами долго не сходила роса, а вечерами рано ложились глубокие тени.
Южный склон Дарье больше понравился, — здесь было и солнца в достатке и земля словно чернее и тучнее.
Как здесь будет расти, наливаться и зреть ее пшеница! Какой стеной встанет озимая рожь! А если посеять гречиху? Когда она зацветет и наполнится гудом диких пчел, явившихся за богатым взятком, как приятно будет пройти босыми ногами по теплой, пушистой пашне, купаясь в медовом запахе! Или посеять…