На 28-е в народе
назначен крутой поворот.
Бродяга к Байкалу подходит,
рыбацкую лодку берет.
Бродяга Байкал переехал,
подходит к Кремлевской стене.
Но тут его танк переехал,
и песенке нашей конец.
Я в собственном глазу не замечал соринку,
но тут на Колобах, купив свое вино,
впервые увидал ментовскую дубинку,
«эРИ-72» — большую, как бревно.
Я убеждал себя: здесь виноватых нету,
ведь это только страх, как выкрик «От винта!»,
растягивает вдоль случайные предметы,
растаскивает вширь поганого мента.
Когда в Махачкале я захожу в «Лезгинку»,
навстречу мне встает (всей кожей об нее!)
фаллический предмет, ментовская дубинка,
«эРИ-72» — проклятие мое.
Уж лучше мне ходить с расстегнутой ширинкой,
чем запросто, вот так, идти средь бела дня
с «эРИ-72», ментовскою дубинкой,
большой, как у коня…
В последний раз меня забрали на Тишинке.
Как весело она взглянула на меня!
«эРИ-72» с свинцового начинкой,
зачуханный дизайн, недальняя родня.
. .
Не-е-ет, весь я не умру. Той августовской ночью
и мог бы умереть, но только, вот напасть! —
три четверти мои, разорванные в клочья,
живут, хоть умерла оставшаяся часть.
И долго буду тем любезен я народу,
что этот полутанк с системой полужал
в полуживой строфе навеки задержал
верлибру в панику и панике в угоду.
Этот «Боинг» летит неуверенно
на такой небольшой высоте,
и таким коридором проверенным,
и с такой пассажиркой в хвосте…
Пассажирка сидит неуверенно
с сигареткой смертельной во рте,
изо всех гороскопов расстреляна,
да еще на такой высоте!
Этот «Боинг» последнейшей выточки
с пассажиркой смертельной во рту,
по радару ее, как по ниточке,
растерял всю свою высоту.
Пассажирка последнейшей выточки:
этот «Боинг» в надежных руках, —
приземляется, плиточка к плиточке,
на бетонки зияющий пах.
Рейс Нью-Йорк — Сан-Франциско
«В начале восьмого с похмелья болит голова…»
В начале восьмого с похмелья болит голова
не так, как в начале седьмого; хоть в этом спасенье.
Сегодняшний день — это день, пораженный в правах:
глухое похмелье и плюс ко всему воскресенье.
И плюс перестройка, и плюс еще счеты свести
со всем, что встает на дыбы от глотка самогона.
Вот так бы писать и писать, чтоб с ума не сойти,
в суровой классической форме сухого закона…
Вот видите, сбился, опять не туда повело:
при чем здесь «сухой» самогон, когда спирта сухого
глоток… Извиняюсь, опять не про то. Тяжело
в ученье с похмелья в бою… Будь ты проклято! Снова.
Вернее, сначала. В начале восьмого башка…
Люблю тебя, жизнь, будь ты проклята снова и снова.
Уже половина… восьмого стакана… рука
уже не дрожит, и отыскано верное слово.
«Бессонница. Гомер ушел на задний план…»
Бессонница. Гомер ушел на задний план.
Я Станцами Дзиан набит до середины.
Система всех миров похожа на наган,
работающий здесь с надежностью машины.
Блаженный барабан разбит на семь кругов,
и каждому семь раз положено развиться,
и каждую из рас, подталкивая в ров,
до света довести, как до самоубийства.
Как говорил поэт, «сквозь револьверный лай»
(заметим на полях: и сам себе пролаял)
мы входим в город-сад или в загробный рай,
ну а по-нашему так — в Малую Пралайю.
На 49 Станц всего один ответ,
и занимает он двухтомный комментарий.
Я понял, человек спускается как свет,
и каждый из миров, как выстрел, моментален.
На 49 Станц всего один прокол:
куда плывете вы, когда бы не Елена?
Куда ни загляни — везде ее подол,
во прахе и крови скользят ее колена.
Все стянуто ее свирепою уздою,
куда ни загляни — везде ее подол.
И каждый разговор кончается — Еленой,
как говорил поэт, переменивший пол.
Но Будда нас учил: у каждого есть шанс,
никто не избежит блаженной продразверстки.
Я помню наизусть все 49 Станц,
чтобы не путать их с портвейном «777».
Когда бы не стихи, у каждого есть шанс.
Но в прорву эту все уносится со свистом:
и 220 вольт, и 49 Станц,
и даже 27 бакинских коммунистов…