«Человек работает во сне…»
Человек работает во сне,
словно домна, цех или колун.
Это ничего, что на спине
он лежит и вроде бы уснул.
Мозг его работает во сне,
как страна работает весной.
(Как страна в какой-нибудь стране,
как магнитофон переносной.)
Сквозь себя проходит, как сквозь лес,
сам с собой выходит на таран.
Как металлургический процесс
и полифонический экран.
Сон его на секторы разбит.
Потому, наверно, и красив.
Сколько в нем непройденных орбит,
столько в нем обратных перспектив.
Мозг его долбает сам себя.
Постепенно строится, как мост.
В сущности, как мост через себя.
Потому — извилистый, как мозг.
Мозг его работает, как скот.
И глядит вокруг, как водопой.
Никакой он не калейдоскоп,
не аккумулятор никакой.
Если проецирует во тьму
собственные мысли про буфет —
сразу погружается во тьму
или же спускается в буфет.
Одуревший от мифологем,
человек уснет, как истукан.
А мозг его, как будто автоген,
все виденья режет пополам.
А если накануне перебрал,
водку пил с портвейном пополам —
сразу натыкается на хлам,
создает искусственный астрал.
Там, где человека человек
посылает взглядом в магазин.
Кажется, там тыща человек,
но, в сущности, он там всегда один.
У природы есть немного тем,
и она варьирует их тем,
что она варьирует их тем,
кто хотел бы заняться не тем.
Пусть один работает на пне,
а другой — за письменным столом.
Но человек работает — во сне,
интересном, как металлолом.
Потому, что он не ЭВМ.
Даже если служит в МВД.
Вне систем, конструкций или схем
все равно очнется на звезде,
там, где я, свободный дзэн-буддист,
не читавший Фрейда и Лилли,
сплю, как величайший гуманист,
на платформе станции Фили.
«Идиотизм, доведенный до автоматизма…»
Идиотизм, доведенный до автоматизма.
Или последняя туча рассеянной бури.
Автоматизм, доведенный до идиотизма,
мальчик-зима, поутру накурившийся дури.
Сколько еще в подсознанье активных завалов,
тайной торпедой до первой бутылки подшитых.
Как тебя тащит: от дзэна, битлов — до металла
и от трегубовских дел и до правозащитных.
Я-то надеялся все это вытравить разом
в годы застоя, как грязный стакан протирают.
Я-то боялся, что с третьим открывшимся глазом
подзалетел, перебрал, прокололся, как фраер.
Все примитивно вокруг под сиянием лунным.
Всюду родимую Русь узнаю, и противно,
думая думу, лететь мне по рельсам чугунным.
Все примитивно. А надо еще примитивней.
Просто вбивается гвоздь в озверевшую плаху.
В пьяном пространстве прямая всего конструктивней.
Чистит солдат асидолом законную бляху
долго и нудно. А надо — еще примитивней.
Русобородый товарищ, насквозь доминантный,
бьет кучерявого в пах — почему рецессивный?
Все гениальное просто. Но вот до меня-то
не дотянулся. Подумай, ударь примитивней.
И в «Восьмистишия» гения, в мертвую зону,
можно проход прорубить при прочтенье активном.
Каждый коан, предназначенный для вырубона,
прост до предела. Но ленточный глист — примитивней…
Дробь от деления — вечнозеленый остаток,
мозг продувает навылет, как сверхпроводимость.
Крен незаметен на палубах авиаматок,
только куда откровенней простая судимость.
Разница между «московским» очком[7] и обычным
в том, что московское, как это мне ни противно,
чем-то отмечено точным, сугубым и личным.
И примитивным, вот именно, да, примитивным.
Как Пуришкевич сказал, это видно по роже
целой вселенной, в станине токарной зажатой.
Я это знал до потопа и знать буду позже
третьей войны мировой, и четвертой, и пятой.
Ищешь глубокого смысла в глубокой дилемме.
Жаждешь банальных решений, а не позитивных.
С крыши кирпич по-другому решает проблемы —
чисто, открыто, бессмысленно и примитивно.
Кто-то хотел бы, как дерево, встать у дороги.
Мне бы хотелось, как свиньи стоят у корыта,
к числам простым прижиматься, простым и убогим,
и примитивным, как кость в переломе открытом.