А на следующее утро еще перед завтраком ко мне явился Альфред Лукич.
— Вы знаете, что вы у нас на судне не единственная творческая личность?
Губы его кривились, и вообще весь вид говорил, до какой степени это неприлично — быть так называемой творческой личностью.
— Да, собственно, никто и не претендовал, — сказал я.
— Ну претендовали или нет, это другое дело. Но так считалось. Однако выяснилось, что есть еще одна. Штрафовать эту личность сейчас будем. Я вообще-то к вам только по дороге — дай, думаю, загляну, может, и вы что-нибудь уже натворили…
— А что случилось?
— Творческая личность, то есть ваш коллега, водой залил каюту. Каюту надо теперь освобождать и сушить. Порча ковров, может, и не только ковров.
— Это дорого?
— Смотря с чем сравнивать. Да вы не опасайтесь — у вашего коллеги найдется чем заплатить. Хотя мы и не хотели его штрафовать. Мы даже хотели бы найти какой-нибудь предлог, чтобы его не штрафовать, но он сам совершенно не хочет нам помочь. Подтверждает, что находился в каюте и сам не закрыл кран, а когда начало течь через край раковины, то он слышал, что течет, но не мог уже отвлечься от работы. Потому, мол, столько и натекло.
— А что он делал?
— Говорит, что писал. Он говорит, что он — писатель.
— Имя-то хоть знаете? Должны же вы знать, кого собираетесь штрафовать?
— Да мы, собственно, тайны из этого не делаем. Вас интересует имя?
И, подняв к глазам какую-то бумажку, Альфред Лукич прочел по слогам:
— Са. Ро. Ян. — Ударение он сделал на «о»: Саро́ян.
— Уильям? — спросил я, уже понимая, что шутка с моей стороны получается грубая и совершенно неуместная. Не могло же так быть, чтобы на судне плыл Уильям Сароян, один из самых замечательных нынешних писателей. — Как его зовут-то, вашего, так сказать, Саро́яна?
Разыгрывал меня Лукич или нет, я не знал. Он снова поднял листок к глазам и, близоруко водя пальцем по буквам, прочел:
— Вил. Ли. Ам. — И, оторвав свой немигающий зеленый взгляд от бумажки, совершенно не смущаясь, сказал: — Предполагаю, что Вил Ли Ам и Уильям, может так случиться, одно и то же…
Он предполагал, что может, видите ли, так случиться.
— А вы что… знаете, кто этот Виллиам Сароян? — спросил он.
— Это еще миллионов шестьсот знают.
— Да ну?
Хоть бы щека у него дрогнула или глаз сощурился. Но не мог же человек, кончавший филфак и свободно владевший тремя языками, не слышать о Сарояне? Быть-то ведь такого не могло же? Чему их тогда там учат?
— Так что, по-вашему, делать? — спросил он. — Штрафовать?
— Не валяйте вы ваньку, Альфред Лукич. Капитан знает, что на судне плывет Сароян?
— Ну, вообще-то, мог бы и узнать.
— Знает или не знает?
Глядя мне в глаза, Лукич трясся от беззвучного смеха. Что именно его так смешило?
— Погодите! — взмолился я. — Не делайте глупости! Сообщите скорее капитану. На судне плывет замечательный писатель. Кроме того, что он — знаменитый писатель, это писатель, который откликается на все, что кругом происходит. Откликнется и на то, что вы его штрафанете. Вам хочется прославиться в качестве чиновника, которому недоступно понять, что такое вдохновение?
— Ну если никак иначе не удается, — вздохнул Лукич, — то хоть так бы.
Нет, зря я лягнул филфак. Знал он все, этот змей.
— А со штрафом — это тоже шутки? — спросил я.
— Со штрафом-то? Да он же каюту затопил! — Лукич опять словно отодвинулся, чем-то себя заслоняя.
— Мой вам совет — скорее звоните капитану. Вы знаете тиражи, которыми Сароян у нас издается?
Лукич смущенно улыбнулся. Знал он, конечно, все, этой улыбкой он выдал себя.
— Геростратишко вы, — сказал я. — Я, мол, самого Сарояна штрафовал, вот кто я.
Книг Сарояна в той порции литературы, которую на сей раз получило в рейс судно, не оказалось. Зато, слава богу, на «Грибоедове» имелась энциклопедия, последний выпуск Большой Советской. Раньше портретов Сарояна я не видел. Да как же можно было его не узнать? — теперь думал я. Хотя, повторяю, портретов его никогда не видел. Как же можно было смотреть на него и не угадать, что это — Сароян? Со страницы энциклопедии на меня смотрело уже знакомое мне лицо. Это был тот человек, который бродил по палубе, наблюдая за птицами. Тот, кого официантки ласково назвали Семеном Михайловичем. Вот, значит, какой он был миллионер — от литературы. Лицо Сарояна в энциклопедии было чуть моложе, чуть худощавей.
Прочтя, я вернулся в каюту. Зазвонил телефон — это был капитан.
— Наслышан о ваших усилиях в защиту гостя, — сказал он. — Должен признаться, ни одной книги Сарояна не читал. Что знаменит — знаю, а читать не читал. Так вышло. А у вас разве так не бывает?
Равновесие восстанавливалось. Я не читал Андерсена-Нексе, он не читал Сарояна. Я изложил ему содержание статьи в энциклопедии. Капитан на том конце провода молчал.
— Пулицеровская премия, — сказал я. — Дружба с Хемингуэем. Мягкий юмор. Философская глубина. Давняя дружба с нашей «Литгазетой». Множество книг у нас переведено.
— Но не все? — с каким-то странным оживлением спросил капитан.
— Да, еще не все. Он столько пишет, что за ним не успевают переводить.
— Вы уверены, что дело только в этом?
— Уверен.
— Кажется, я начинаю понимать, куда вы клоните, — без выражения сказал капитан.
Первое, что спросил Сароян на капитанском ужине, устроенном в его честь, — кто такие казаки. Это народ? Национальность? Сословие? Он недавно перечитывал Толстого, но так и не может ясно понять, кто они такие.
Потом он спросил о том, как мы относимся к проблеме самоубийств. К проблеме расселения столь быстро растущего человечества. К телевидению. К тому, что как ни говори, а лишь телевидение может сделать человека известным. К проблеме безвестности многих хороших книг.
Наши ответы были более или менее очевидны. Капитан должен был говорить то, что должен говорить капитан. Старший пассажирский должен быть душой стола, но он у нас на «Грибоедове» был специфический — то ли мне так не повезло, то ли я чего-то не понял и то было проявлением высшего юмора, но за весь рейс я услышал от него слов десять, а улыбаться он, вероятно, даже не умел. Директор ресторана был директор ресторана, он отчетливо понимал, что если он лишний раз промолчит, то ничего от него не убудет, а вот если замешкаются мальчики в малиновых ливреях или окажется теплым то, что должно быть почти горячим, то это и будет означать для него, директора, компостер. Кроме Сарояна говорил на обеде еще Грант Маркарян — плывущий по делам работник Внешторга. Как только речь заходила о сравнении даже самым косвенным образом двух мировых систем, Маркарян с мягким южным юмором твердо подчеркивал превосходство нашей. Жена Маркаряна при этом улыбалась так, что любому становилось ясно — роль Армении в создании этого превосходства огромна. Меня представили Сарояну как писателя, отправившегося попутешествовать. Захотел, мол, развеяться и поплыл. Сароян вскинул свои густые брови и задержал мою руку в своей. Должно быть, он что-то выяснял для себя. Впрочем, так же он вглядывался в лица всех, кого ему представляли. Я не очень настойчиво спрашивал себя, для чего я здесь, — раз капитан пригласил, значит, для чего-то это ему надо. Мне же предоставлялось близко увидеть и своими ушами услышать любимого писателя. Кто от этого откажется? Я смотрел на Сарояна и думал о том, что, читая его книги, представлял себе их автора живущим в каких-то иных слоях… жизни? атмосферы?