В промежутках между моими атаками на дверь можно было отчетливо услышать невозмутимый стрекот пишущей машинки.
Лукич втянул голову и развел руками. Добавочную фигуру изумления изобразила классная. Ей, похоже, было по душе наше с Лукичом бессилие.
— А с прогулочной палубы? — спросил я. — Его окна ведь выходят на прогулочную палубу?
Сообщаться с пассажирами через окна и иллюминаторы их кают на «Грибоедове» было не принято. Лукич еще более втянул голову, классная как-то зажужжала, заволновалась и словно повисла в воздухе, как оса. И в том же составе — Лукич, классная и я — мы вышли на прогулочную палубу и остановились против квадратного окна каюты Сарояна. Одно окно из двух было приоткрыто, и стук машинки доносился через щель еще явственней, чем в коридоре.
— Мистер Сароян! — позвал я.
Мы звали его по очереди, полагая, что, быть может, звук голоса кого-то из нас ему неприятен, звали все вместе, мы откровенно рассматривали внутренность его каюты, мы не видели только его самого. Второе окно было занавешено легкой желтой занавеской, и за ней скрывались пишущая машинка и сам Сароян. Мы слышали, как звонил в его каюте телефон, как в двери его каюты снова принялись стучать — это прибыл с утренним визитом Маркарян. Очередное объявление по судну о сдаче таможенных деклараций мы услышали также в щель окна из динамика каюты Сарояна.
Человек, который сидел над пишущей машинкой, был без нервов, без ушей, без сострадания к тем, кто пытался его от работы оторвать. Его не интересовало сейчас ни что о нем подумают, ни куда мы подходим, ни то, что кому-то он нужен сейчас позарез. Ему же позарез необходимо было сидеть за столом и печатать. А все остальное — как выйдет.
Достучаться до него мы так и не смогли.
Часа через два он явился в мир сам, явился как ни в чем не бывало. Он вышел на палубу и принялся бродить, смеяться, разговаривать. Ему звонили и стучали? Очень жаль, но он работал. Это его рабочие часы. Все, по его мнению, обстояло абсолютно нормально. Таможенные декларации? Какая с ними всегда канитель!
— Ну если этот дядя всю жизнь так работал, — сказал Альфред Лукич, — тогда понятно, почему он миллионер.
— Да он просто глухой, как тетерев, — вмешался в наш разговор кто-то сзади.
Мы оглянулись. Это был Николай Порфирьевич, доктор.
— Это только вы не знаете, что он глухой, — сказал доктор. — А посмотрите, как он в глаза заглядывает, когда говорит.
— Просто манера такая… — Я хотел еще добавить — манера заглядывать в душу, но, конечно, не произнес этого.
— Ладно… — сказал доктор. — Пойду. Помешались все. Сароян! Сароян! В медицинский кабинет к нам с утра кто-то прибежал, запыхавшись, и кричит: «Знаете, Сароян у нас плывет!» Ну и что дальше-то?
А Сароян стоял поблизости.
— Куда мы его везем? — вдруг спросил он по-английски. Он, оказывается, не отрывая глаз, опять следил за кречетом.
Словно понимая, что речь идет о нем, сидящий у белой трубы кречет встрепенулся и полураскрыл крылья. Так он посидел несколько минут, словно набираясь духу для последнего перелета, потом поднялся в воздух и, ни с кем не попрощавшись, не спеша полетел от судна прочь.
Мы входили в Английский канал.
Сароян смотрел на птиц. Теперь, когда я знал, кто этот старик, его массивная красивая голова мерещилась мне на фоне гор — море не подходило фоном этому человеку. Нужны были пятнистые дали оранжево-сине-желтых склонов и синяя кайма ломаного горизонта. Я представлял себе, что такого человека должно окружать огромное ветвистое семейство — у него должно быть много взрослых почтительных сыновей, младшая любимица дочка и орава маленьких смуглых внуков. Я представлял себе плоскую крышу в садах, тепло нагретых за день камней, темнеющие склоны гор вдали, и по этим все более сливающимся с небом склонам там и здесь красноватые точки огней.
Он родился в Калифорнии, всю жизнь прожил вдали от Армении. И все справочники мира называли его американским писателем. Но что такое справочники?
Идти разглядывать Гавр первый помощник определил мне в обществе кудрявенького существа девятнадцати лет, затянутого в джинсы и блестящую курточку. Нервная система у этого существа оказалась выстроенной по схеме «вижу — вскрикиваю».
— Ай, какие цветы!! Ой, какая машина!!
Она — посудомойка в столовой команды. Счастлива стопроцентно, безоговорочно. Счастье щенячье, но бог не дал хвоста, которым бы сейчас в самый раз, как вентилятором, вертеть, и она хватает меня за руку.
— Посмотрите вон туда! Да не туда, а вот сюда!! Посмотри-и-те!
Это ее первый рейс.
Гавр. Пляж, тесно уставленный маленькими белыми кабинками, чуть побольше, чем те, под которые у нас в Летнем саду прячут на зиму статуи. Каждый житель Гавра хочет, чтобы у него была личная раздевалка на берегу Ла-Манша. Кабинки составляют улочки шириной в один шаг. Кабинки заперты. Немыслимое из-за серенькой погоды и безветрия количество стоящих на приколе шверботов и яхт — видимо, десятки тысяч. Продажа рыбы — несколько лотков и дюжина ящиков, в которых что-то взбрыкивается и мокро, свежо шлепает скользким по скользкому.
— Ой, смотрите, какие!!
Это по поводу креветок — весь лоток живет: креветки, лежа на боку, сучат своими бесчисленными ножками. Никуда им не убежать. Напоминает это что-то давно прочитанное.
И это что-то из моей жизни: вот так же я пытаюсь куда-то двигаться, ехать, плыть, так же, как этим креветкам, мне мерещится, что я передвигаюсь. Куда? Куда мы с Володей Калашниковым бежим? Каждый день теперь приближает нашу встречу. Сколько же лет мы не виделись? Двадцать? Я жду того дня с волнением, которое уже не сравнить с волнением ожидания экзотики.
Гавр. Девятнадцатилетнее существо тянет меня к игральным автоматам, их тут за задами какого-то торжественно-официального здания набился целый переулок — она тянет меня к автоматам, и накупает жетонов, и начинает швырять их под прозрачные колпаки. В ее чистом, восторженном, удивительном визге, если случается удача, есть какое-то натуральное сумасшествие в отличие, скажем, от моей ложной нормальности. Вот уж кому, думаю я, путешествие приносит сейчас истинное наслаждение! И я завидую остро этой девчонке. И еще завидую тому, что у нее все вовремя. А оттого, что она так по-ребячьи себя за границей ведет, у меня только прибавляется к ней симпатии. И, как это ни странно, уважения. Дурочка? Да вовсе она не дурочка. Просто она еще ребенок. Пусть вскрикивает. Я ей завидую. И радуюсь за нее. И досадую, что она рядом. Счастливо и невинно она проводит этот день… Еще около порта мы прошли мимо стройной девицы в белых кожаных шортах, которая стояла на углу. Она посмотрела на нас, откровенно давая понять, что все видит: идете-то вы рядом, говорил ее взгляд, но каждый сам по себе. Тут, у игральных автоматов, я столкнулся взглядом с другой девушкой. Она стояла, прислонившись спиной, скрестив длинные загорелые ноги. Заметив, что я на нее гляжу, она подняла вопросительно брови и оттолкнулась лопатками от стены. Подвижные губы и подбородок делали ее немного напоминающей Джульетту Мазину. Или это из-за коротких волос? Я невольно оглянулся на мою спутницу. Она была в самозабвении. Проследив за моим взглядом, девушка с загорелыми ногами понимающе улыбнулась. Что, мол, выгуливаешь? Сестренка? Тогда как-нибудь в следующий раз. И Кабирия снова прислонилась к стене. В кармане у меня болтались иностранные деньги. Выяснялось, что они не так уж мне и нужны.
К концу все бежит быстрей. Вот только что мы были в Гавре, а уже идем вверх по Темзе, и в туманной Англии солнышко, и нет в помине того ветра, что был тут, когда мы шли в прошлый раз. Мы бы и забыли, что тогда был ветер, да дек-стюард, который ухаживает на верхней палубе за животными, вдруг открыл клетку и вынул из нее голубя. Это была та птица, которая ударилась о снасть две недели назад здесь же, когда мы шли Темзой. Дек-стюард подкинул голубя вверх, тот замахал крыльями и повис в воздухе над палубой, видно, крылья держали его еще не так уверенно. Полетал, полетал и снова сел на палубу. Но видно было, что крыло срослось. Голубь минуту-другую переждал, а потом сам поднялся в воздух и, не очень набирая высоту, полетел по какой-то точной своей прямой.