Эпизод с голубем на том бы и кончился, если бы среди наших пассажиров не оказался один старик, забывший, отправляясь в Канаду, поставить на своих документах въездную визу в канадском посольстве. Визу старик не поставил, а потому на берег в Канаде его не пустили, и он проделал обратный путь на «Грибоедове». Старик был свидетелем того, как дек-стюард подобрал поломавшегося голубя и прикручивал ему крыло пластырем. А теперь случайно и того, как дек голубя отпустил.
Проследив глазами за улетающей птицей, старик побежал на судовую радиостанцию — давать радиограмму английской королеве. То, что его не выпустили на берег в Канаде, взволновало старика, кажется, гораздо меньше, чем поступок дека. Он желал немедленно сообщить королеве о том, как на советском судне относятся к животным. Ему казалось, что королева, узнав об истории с голубем, бросит все дела, чтобы что-то по этому поводу предпринять. Однако радировать королеве дежурный радист по целому ряду причин отказался. Старик побежал к капитану. Капитан послал его к старшему пассажирскому. Старший пассажирский отправил старика к администратору. Альфред Лукич вышел в сопровождении старика на пеленгаторную и в присутствии пассажиров сообщил деку, что капитан объявляет ему благодарность за образцовое выполнение своих служебных обязанностей. Починка голубя ни к каким служебным обязанностям дека не относилась, но старика надо было утихомирить. Он был так возбужден, что, казалось, сейчас прыгнет за борт и поплывет саженками оповещать мир о гуманнейшем акте.
Бремерхафен. Умер папа римский, пробыв папой лишь месяц, и на кирхах в Бремерхафене по этому случаю висят длинные черные флаги. Теперь такие времена, что и протестанты скорбят по католику — во всяком случае, делают вид, что скорбят. Впервые вижу чисто черный флаг. В сочетании цветов закоптелого кирпича и этой черноты мерещится что-то очень германское.
Как странно заканчивается этот столь феерически, столь солнечно начавшийся рейс… Серо-оранжевые плоскости портовых сооружений Бремерхафена, морось, Настя, которая комкает в кармане полученное только что письмо.
— Ему плохо… Ты поедешь за ним?
Оказалось вдруг, что неожиданно кончился сентябрь, и в Балтике, которая сравнительно с тем, где мы только что были, — море внутреннее, а значит, и какие уж тут штормы, нас опять тряхнуло как следует. И опять была команда по судовой трансляции — всем материально ответственным лицам закрепить имущество по-штормовому. В барах на составленных батальонами рюмках опять лежали мокрые простыни. Я пришел прощаться с барменом. Я сказал, что у меня есть к нему одна не совсем обычная просьба, поэтому не знаю, что мне делать, если он откажет. Он сказал, что просьбу угадать не берется, но дело может и подождать, а что именно сейчас мне требуется, он, кажется, знает. И намешал чего-то не совсем прозрачного в высокий узкий стакан.
— Но завтра, судя по всему, мне нужно будет сесть за руль и долго ехать, — сказал я.
— Значит, с корабля на кар, — сказал он. — Пейте. К утру вы будете как стеклышко от пенсне. Так о чем вы говорили?
— Возьмите бумагу и карандаш.
Он вырвал листок из блокнота. На листке, в левом углу, как на кармане его рубашки, был изображен силуэт «Грибоедова». Я засмотрелся на силуэт. Даже в таком эмблемном варианте он, оказывается, уже был мне небезразличен.
— Пишите, — и я стал диктовать ему имена.
— Зачем мне их записывать? — спросил он. — Я их всех знаю.
— Все-таки запишите. Когда кто-нибудь из них будет к вам заходить, говорите им, что, уходя с судна, я очень хотел с ними попрощаться, но возможности для этого не было никакой.
— Это верно, — сказал он. — Подходим. Все в разгоне. Я передам.
— И вот что еще… Каждому из тех, кого я назвал, я хотел бы в виде привета… с вашей помощью…
Я лишь запустил руку в карман, а он уже замотал головой.
— Ну, это лишнее, — решительно сказал бармен. — Они и так могут… если захотят. А в вашем списке даже… капитан… Он, кстати, может неверно ваш шаг истолковать.
— Хорошо, — сказал я, — капитан — статья особая. К нему, конечно, надо сходить. Тут вы правы.
Я все-таки оставил на стойке все, что у меня было.
— Мы же подходим, — сказал я. — Там мне эти деньги просто ни к чему.
Заложив руки за спину, он мотал головой, ничего не слушая, лицо у него было строгое.
— Ваш друг подарил мне при своем визите эту книгу. Я не смог ее целиком прочесть. Мне это оказалось не под силу. Но то, что я прочел, — капитан положил руку на зеленый том «Онкологии брюшной полости», — вызывает у меня к автору глубокое уважение. Это первое…
Капитан смотрел на меня глазами, которые он сам норовил делать нарочито невыразительными. Анатолий Петрович сейчас явно волновался, и, хотя его волнение никак внешне не выразилось, оно передалось и мне. Я не знал причины его волнения, он молчал, и молчание наше скоро стало почти невыносимым.
— Ладно, — наконец сказал он. — Тут, видно, все равно без объяснений не обойтись. Вы Каюрова хорошо знаете? Давно его знаете?
Я ответил. Анатолий Петрович слушал мой ответ жадно.
— То есть прямо над вашей квартирой? — как бы не веря себе, переспросил он.
Теперь уже волнение этого человека, который за полтора месяца ни разу не повысил голоса, стало совершенно явным.
— Он мне жизнь спас. — Анатолий Петрович смотрел мне в глаза, но меня не видел. — Не то чтобы помог или направил на путь истинный, а форменным образом спас. Я под трибунал должен был идти. В сорок третьем, в январе… Мы в Рейкьявике стояли под погрузкой. Танки грузили. А я загулял. Девятнадцать лет, шапка набекрень. Должны были расстрелять… А я вот… живу: Каюров спас. Так представил дело, будто не очень уж я и виноват. Другого бы не послушали, но его послушали. Они наперечет были — Трескин, Воронин, Бютнер… И он.
Капитан опять остановился. Только теперь, кажется, вновь увидел меня.
— Слушайте, — сказал он. — Посоветуйте вы мне — вы ведь лучше его знаете, — что мне ему послать? Ну, что? Я вот думал, думал, ничего на ум не идет. Коньяк? Виски? Не знаю, неловко… Он же… Сколько ему лет? Лоцию? Для чего она ему сейчас? Ну, подскажите!
— Не знаю, — сказал я. — Старый он очень. Да еще бедро сломал…
Что я мог рассказать? Что старик живет один, что с ним только красноглазая вислобокая Эльза, что я оставил его в больнице, поручив заботы о нем дворничихе? Что весной я встретил его обессиленного в порту?
— А что, что он целыми днями делает? — спросил Анатолий Петрович. Зря я только что думал о нем как о сухаре. Глаза у него стали совсем больными.
— Ну, что… Не знаю. Вспоминает, наверно… Чай пьет.
Ни он, ни я ничего не сказали о сыне Каюрова, будто сговорились, да, наверно, так и было, сговорились не сговариваясь.
— Ну, вот и все, — сказал я Насте.
— Ты сразу поедешь?
У нас в этот день были только деловые разговоры, только обсуждение деталей, как мне уговорить Володю ехать лечиться в Ленинград.
— Я знаю, ты хотел бы, чтобы мы поехали вместе… — сказала она. — Но мне не успеть. Мне нужно обязательно… в управление… в поликлинику… тропические прививки… Не успеть.
— Да нет, — сказал я. — Ты-то для чего?
— Как для чего?.. Я кто ему?
Нет, нет, думал я, хватит это выяснять. Кто мне Калашниковы? Кто им я?
— Я не прощаюсь с тобой, — сказала Настя.
Зачем нам прощаться, подумал я, если мы простились три недели назад?
Уже после таможенного осмотра, когда я вышел из здания морского вокзала, меня догнал дек-стюард с «Грибоедова».
— Капитан просил передать, — сказал он. — И будто бы вы знаете, для кого это.
Это был легкий, очень аккуратный пакет величиной с маленький чемоданчик. От пакета удивительно пахло чаем.
В море октябрь еще не вполне ощущался или просто некогда было об этом подумать, а тут во дворе я увидел свой клен — листья его, казалось, окрашивали даже воздух.