Но на благородный порыв достанет сил, пожалуй, даже у слабого и безответственного человека. И как ни симпатично театрально подстроенное им в гараже празднование дня рождения дворничихи Клавы, это воспринимается все же как филантропия, именно филантропия — слово, в нашем языке никогда по смыслу не равное доброте. У добра более глубокие корни и бессрочное время действия. И оно даже при самом пристальном рассмотрении не может быть связано с ущербом, жертвой, жалостью, искуплением, с компенсацией или умалением чего-либо или исполнением какого-нибудь правила. Добро — это натура, если хотите, талант, талант приятия жизни и уже вследствие этого — сострадания. На доброту, как это ни странно звучит, надо иметь право, не каждый способен потянуть этот груз. В противном случае рано или поздно придется предать собственные благородные устремления, а значит, и человека, либо во имя принятой ответственности предать себя, свое дело и призвание.
Вот почему, когда Егор берет на себя заботу о старике Каюрове («приручает», по Экзюпери), Андрей приходит в неистовство:
«— Ты понимаешь, что теперь тебе уже не перестать этого делать?
— Но он же еле ходит.
И профессор на меня заорал. Он кричал, что нет ничего глупее, чем посвятить себя благотворительности, что теперь он точно уверен — я в жизни ничего сделать не сумею и не успею. Крик этот меня озадачил. Чья бы, как говорится, корова мычала».
Упрек Егора вряд ли справедлив. Андрей никогда не занимался благотворительностью. Он избрал себе профессией хирургию, а доброта — один из инструментов хирурга. Вот и все. Он может себе позволить спасти человека, например Каюрова, а через несколько дней забыть даже его имя: «А кто это такой?» Совершенно так же и Каюров не может, да и не желает, вспоминать человека, которого в свое время спас от трибунала и который теперь прислал ему посылку:
«— Так что он думает? — ворчливо спросил Каюров. — Раз он посылку прислал, так я за это обязательно вспомнить его должен? А я вот не помню…
Я снова назвал фамилию капитана. Ничего не отразилось на лице Каюрова.
— Нет, — сказал он. — Не помню. Клавушка, где у нас ножницы?»
Этот бытовой вопрос о ножницах нужен Каюрову для того, чтобы снять раздражающий его пафос. Он всю жизнь был превосходным капитаном и всегда относился к людям и к ситуациям так, как они, с его точки зрения, заслуживали. О чем же тут кричать? Какой памяти требовать?
Внимательный читатель может возразить: но ведь тот же Андрей разрушил свою жизнь ради ребят, ответственность за которых добровольно принял на себя. Покинь он их, согласись переехать с любимой женщиной в Москву, жизнь бы его, возможно, сложилась счастливее.
Не сложилась бы. И он понимал это. Никакой тут жертвы не было. С женщиной, которая подходит к замужеству, как к торгу, он не мог быть счастлив. В его поступке не больше филантропии, чем в отрезвляющем финале отношений Егора и Насти. А история Каюрова и Клавы, — кто здесь по отношению к кому больше проявил благородства? Смешной вопрос. Жизнь строится по другим законам.
Герой «Конца лета» шел к постижению этих законов очень долго. Если уж переводить, как и положено, в метафору название повести, то лишь на исходе лета, которое в его жизни сильно затянулось, он начал что-то всерьез понимать.
Еще до круизного рейса он рассказывает о привычке Оли подниматься утром раньше его и, не говоря ни слова, покидать квартиру. Рассказывает с нежностью, но и с нескрываемым удивлением:
«Разговаривая при ней по телефону, я раз сказал кому-то, что настоящая работа бывает лишь утром: если что и удается, то лишь по утрам, да и то если перед этим не выболтался. Это сказал или что-то вроде. И вот результат… Но разве можно нынче представить, что вскользь оброненное тобой для кого-то станет неукоснительным руководством? Оберегать во мне… Да что во мне оберегать-то? Я ведь два года ничего путного не могу написать! Чего тут еще ждать? А разве на этакие микротоки нынешняя жизнь рассчитана?»
Рассчитана. Спустя время Егор это поймет. Как и то, что жить на этом уровне чрезвычайно трудно и он едва ли не утерял уже эту способность.
Один из последних эпизодов повести — присутствие Егора на операции, которую делают его другу детства. Читатель, конечно, помнит историю отношений Егора и Володи, чувство вины, которое преследовало Егора последние годы. Но присутствует он на операции не по своей воле, за день до этого ему позвонил Андрей:
«За него надо… Как это называется? Молиться? Если не ты, тогда кто?»
Необычная для Андрея просьба. Но ему, как говорится, виднее. Человеческие микротоки все же не просто поэтический образ. И может быть, присутствие на операции нужно было не столько для Володи, сколько для самого Егора. Здесь он испытывает настоящее, пусть и очень горькое, откровение:
«Я стою над Володей, которого оперируют, и мне страшно. Страшно оттого, что мне за него не больно. И я хочу найти виновных, виновных в том, что я, друг его детства, за него сейчас не молюсь. Кто в этом виноват? Неужели я сам? …Заново ничего не выходит, и время идет, и уже нет любви и нет дружбы, но они необходимы нам, и тогда на их месте появляется стыд, стыд от того, что мы предали самих себя, зачерствев. И уколы этого стыда я даже сейчас с готовностью принимаю за что-то другое. Мол, тревожусь за Володьку. Хватит врать. Не особенно-то я за него тревожусь, просто не хочется себя считать черствым дерьмом. И признаваться, что с дружбой, которую нам завещали, ничего не вышло. У Марии Дмитриевны с Верой Викторовной выходило, а у нас не вышло. У Насти же не осталось даже чувства родственности».
Есть искушение и в том, что люди потеряли чувство родственности и оказались не на высоте завещанной им дружбы, обвинить время. Эпоха действительно работала в этом направлении старательно и последовательно. Но не все в человеке детерминировано историей. Как верно сказал классик, человек отвечает не только перед своими убеждениями, но и за свои убеждения. Можно добавить: не только перед своими чувствами, но и за свои чувства. И тут приходит срок всмотреться в себя и отвечать перед собой.
В один из моментов Егору кажется, что они с Володей, расставшись в детстве, нарушили какие-то инструкции судьбы (название, вынесенное мной в заголовок статьи, взято из повести). И значит, вина за разрушенную дружбу лежит прежде всего на Егоре, поступившем в училище, в которое Володя поступить не мог. Но это, несомненно, мнимая вина. Если некие инструкции и положены нам в нашем начале, то они могут предписывать лишь исполнение собственного призвания и в дальнейшем — верность своему делу. Если говорить о доброте и верности, то дело и есть конкретнейшее воплощение их, потому что оказывается еще и проявлением верности себе, своей природе. Правда, на эту магистральную дорогу человек выходит, как правило, извилистыми, иногда совсем слепыми тропинками, теряя на этом пути порой самое ценное.
Не сразу нашел свое призвание Егор, трагически поздно вернулся к живописи Володя. На годы увлекло его в сторону больно раненное самолюбие, и взялся за кисть он, пройдя черную полосу отчаяния и изрядно ожесточив душу. Но инструкции судьбы все же сработали. И у Володи, и у Егора.