— Слухайте, слухайте, — опять вмешался Микитенко. — В той Баштанке на Николаевщине — я же только оттуда, — там на селе такой философ есть, по прозвищу Федько Хвист. Он такую развел философию. Вот три слова: «комуна», «артиль», «диявол». В каждом по шесть букв. А вот слово «реконструкция», в нем — тринадцать букв. А? «Ну и що з того?» — спрашивают. «А то, — отвечает Хвист, — що це знак божий, як що не станемо проты коллективизации, то прийде царство антихристове!..» Вот вам суждение Федька Хвиста! А между прочим, — Микитенко обвел всех хитроватым взглядом, — сам Хвист начисто неграмотный, вместо фамилии крест ставит. Значит, что? Обучили? Так?
Молодой человек, почти юноша, которого до сих пор никто не замечал, с жаром воскликнул:
— А вы читали новое стихотворение Владимира Сосю-ры? Ответ врагам нашим… — Он по-актерски протянул руку и прочел наизусть:
Все захлопали.
Микитенко с увлажнившимися глазами обернулся к юноше. Но бойкий репортер «Вистей», уже давно пытавшийся обратить на себя его внимание, перехватил его:
— Иван Кондратьевич, дайте мне интервью, что-нибудь про Баштанку на Николаевщине…
— Про Баштанку! В Баштанке страсти бушуют…
Может быть, Микитенко и снизошел бы к просьбе репортера, но тут он увидел спускающегося по лестнице человека лет тридцати пяти, приметной наружности: высокого роста, но хрупкого телосложения, с узковатыми глазами за стеклами очков, с темно-каштановыми усиками и бородкой, это-то и делало его приметным в городском окружении.
— О-о! Евген! — устремился к нему Микитенко и, забыв о репортере, подхватил под руку Евгения Малых и поспешно отвел его в сторону, явно желая остаться с ним наедине. — Как Нина, как сын? — оживленно спрашивал Микитенко.
— Нина на гастролях с театром, Мишка у бабушки. Все — на местах! — улыбнулся Евгений.
— Ты тут при начальстве?
— Да нет. Станислав Викентьевич не приодет: он же читал протоколы следствия…
— О-о! Так це ж чудово! Пип у хвиртку, а чорт у дырку! Пойдем выпьем пивка «Новой Баварии» и побаяакаемо. — Микитенко пришел в восторг от того, что Евгений наконец доступен для беседы…
— Пойдем, — согласился Евгений.
Они направились было в буфет, но тем временем Микитенко уже передумал:
— А на что нам буфет, когда рукой подать до «Астории»?
— Какая «Астория»? Да меня каждую минуту могут наверх позвать. Ты что? Голодный?
— Голодный.
— Ну, пойдем в нашу столовую, цековскую. Я тебя накормлю. И сам спокоен буду. Знаешь, какое время…
— Ну, пойдем, пойдем.
Они вышли, и в лицо им ударил ветер, который нес что-то весеннее, родившееся далеко отсюда, может быть, и на Николаевщине, в той самой Баштанке, где уже раскрывались почки тополей.
Они устроились за столиком, в столовой было пусто, час обеда кончился, но приветливая официантка круглой украинской скороговоркой предложила им борщ по-полтавски и тефтели по-гречески.
Микитенко засомневался:
— Знаешь, эти греки… Потом от изжоги пропадешь.
— Да что ты! — успокоил его Евгений. — У нас что ни закажешь, хоть с самым экзотическим названием, все обернется котлетами.
Микитенко захохотал, смеялся он сладко, по-детски, маленькие глаза его совершенно скрылись в прищуре.
— У вас и генсек так кормится?
— Обязательно. Только так. Как все! — серьезно ответил Евгений.
Микитенко посмотрел на него с интересом:
— Открой мне, пожалуйста, один секрет: вот ты, Евгений Малых, почти что профессор…
— Ну уж и профессор!
— Институт красной профессуры окончил? Значит, профессор. А что ты на кафедру и ногой не ступал…
Евгений перебил:
— Как раз очень даже ступал. В совпартшколе читал курс политэкономии. Если б не забрали из газеты…
— Вот в газете и было твое место, Евген, с твоим литературным языком, тебе бы писать… Да не только в газету, ты же по-художнически видишь!
— Тебе кажется, что видеть глубоко и мыслить образами нужно только в литературе. А между тем в политике — тоже!
— А все же непонятен мне твой секрет… Уйти из газеты, бросить любимое дело, перейти на положение, ты извини меня, но все-таки очень зависимое… Конечно, ты не секретарь, не порученец… Ученый ре-фе-рент… Но ведь все равно сам себе не принадлежишь, верно? И кроме циркуляров и резолюций, уж наверно ни черта не напишешь! Чего же ты пошел, тебя же силой не тащили?
— Секрет тут, пожалуй, есть. И он даже имеет имя…
— Станислав Викентьевич Косиор? — спросил, сам удивляясь своей догадке, Микитенко.
Малых засмеялся:
— Ну, проник!
— Видразу видно пысьменника, — похвастался Микитенко.
— Иван, ты не умрешь от скромности!
— Ой, друже, от чего помрешь… Як бы знав, де впав, то и соломки б пидостлав…
Иван минуту подумал и, так как Евгений молчал, углубившись в котлеты, поданные под греческим псевдонимом, продолжил:
— Ну, расскажи мне про Косиора. Чем он тебя приважил?
— Это не так легко определить, — задумчиво ответил Евгений. — Как разложить по полочкам человеческое обаяние?.. Может быть, оно в какой-то завершенности, многослойности его личности… Понимаешь, он бывает разным… Ни один вопрос не решается им в одной плоскости. Ну, можно сказать, диалектическое рассмотрение явлений — в его характере. Диалектический, подход, умение входить в подводную часть корабля. Самую главную: где работают машины, те, что кораблю дают движение. Я не хочу сказать, что этим методом не владеют другие. Петровский тоже был около Ленина. Может быть, даже дольше, чем Косиор. Тоже многому научился. Но, понимаешь, разные люди имеют разный подход: и вот мне — ближе косиоровский.
— Хорошо. Все это я принимаю. А как ты к нему прицепился?
— Да, это получилось не совсем обычно… Я тогда в «Коммунисте» работал… И задержал одну статью. Вздорную такую статейку, но не без яду. А написал ее партийный работник из окружкома. Парень грамотный, но начиненный формулировками. Он в амбицию. Жалобу в ЦК… И попадаю я прямо к Косиору. Поскольку он сам заинтересовался вопросом. Он поддержал меня тогда. Потом у меня возник еще один спорный вопрос, я уже — прямо к нему. Он меня принял и тогда уж предложил… И я согласился. Не жалею об этом.
— Не могу сказать, что ты меня убедил в абсолютной необходимости для тебя сидеть около Станислава Викентьевича Косиора, хотя допускаю: набраться ума, конечно, можно. И овладеть тем, что ты считаешь методом, а я бы назвал попросту хорошей марксистской подготовкой.
— Нет, это совсем не просто сумма знаний, речь идет об умении их применять.
— Пусть так. Но все же жалею: пропадает в тебе не скажу там прозаик или поэт, но талантливый, перспективный, зоркий очеркист, как раз такой, какие сейчас нужны!
Они снова выпили пива, закусывая тонкими ломтиками черного хлеба, сдобренного горчицей. Микитенко разговорился, стал рассказывать про Баштанку, видно засела она у него в сердце…
— Очень жалею, — вдруг сказал он, — что написал свою «Диктатуру» до Баштанки.
— Ну, Иван, «Диктатура» у тебя и так внушительна. Со сцены не сходит.
— Да, я в общем доволен. Но, понимаешь, Баштанка… Такие характеры и конфликты… шекспировские! А ведь наше время — это время шекспировских характеров. Или шиллеровских. Да возьми ты этих вот…
— Ефремова и прочих?