Косиор слушал крайне заинтересованно. И Карл Мартынович понял, что ему нет нужды торопиться. Он все время испытывал некоторое беспокойство, не придется ли ему скомкать свой доклад за недосугом Косиора.
— Так вот самое интересное произошло после того, как Максим Черевичный все без утайки рассказал Сергею Платоновичу Рашкевичу.
— Рашкевич? — вспомнил Косиор. — Мы в ЦК утверждали его в составе какой-то коллегии.
— Да, он самый, партиец, член правления Вукоопспилки. Рашкевич, к удивлению Максима Черевичного, велел ему никому не рассказывать о своем открытии и дал понять, что знает его дядю, имеет с ним связь, а на него, Максима, надеется в будущем.
— Вы ждете дальнейших новостей от племянника?
— Не совсем. Он человек флегматичный по характеру. Мы же, наоборот, не склонны к пассивному ожиданию.
— Думать надо! — воскликнул Косиор.
— Максим Черевичный пользуется доверием у Рашкевича настолько, что, когда он порекомендовал на работу в Вукоопспилку своего друга, Рашкевич охотно согласился взять его на пробу. И сейчас не нахвалится.
Косиор засмеялся:
— И вы тоже?
— И мы тоже. Тем более что это известный вам Василь Моргун.
— Вот оно что… Ход конем!
Оставшись один, Косиор прошелся по кабинету и остановился у окна, продолжая думать о только что услышанном. И вдруг, словно бы выпал из этого разговора. И из времени тоже.
Он снова оказался в городе, который запомнился ему крепче и ярче других в длинной веренице городов его жизни..
С разными местами связывались разные периоды, и каждый имел свое звучание. Киевский был как туго натянутая струна…
На них тогда обрушилась ярость жовто-блакитной банды. И хотя окончательный исход произошел только через два года, уже тогда, в восемнадцатом, в разгуле гетманской власти на Украине чудилось нечто лихорадочное, предсмертное… Да, так оно и было.
Только конец пришел не так скоро, как они надеялись. И не так легко!
Он уже не помнил, в первый свой приезд или во второй он скрывался у рабочего-большевика, арсенальца, вернее, у его тещи в загородном домике, совершенно пустом, потому что теща ушла на богомолье. Следовательно, надолго.
…Ну, конечно, в первый! Значит, еще был гетман… При гетмане развели пышность. Гетман еще не чувствовал себя временщиком: за ним стояли немцы. Гогенцоллерновская Германия. И ничто не подсказало гетману Скоропадскому, что Вильгельм II вот-вот отправится выращивать тюльпаны в Голландию… Для гетмана тогда немцы были немцами, именно теми немцами, с которыми он общался. Не обтрепанными солдатами передовых позиций, которые уже братались с русскими, а лощеными офицерами высших рангов. В фуражках с высокими тульями или во фраках… Эти знали дело. И знали, для чего им нужен гетман Скоропадский вместе с Украиной, богатой сахаром, салом, а что важнее всего — пшеницей.
И когда именно в это время Косиор прибыл в Киев, город выглядел действительно как столица. Может быть, от обилия флагов или от пестрой публики, высыпавшей на улицы. И немцы вышагивали в своих блестящих «парадных» касках и серых пелеринах, как у себя дома…
Он прибыл в Киев как член недавно избранного Центрального Комитета недавно созданной Коммунистической партии большевиков Украины. Партии, родившейся в тяжелые дни страны и сразу же возглавившей восстание против оккупантов на захваченной ими украинской земле.
Те горячие июльские дни, когда происходили съезд коммунистов Украины, избрание Центрального Комитета, когда уже поднялись на всеобщую забастовку все железнодорожники оккупированной Украины, так близко придвинулись в его сознании, словно происходили вчера… Косиор прибыл в Киев именно на этом этапе: разворота восстания.
Среди шумного праздника временщиков, совсем неподалеку от Крещатика с его сверканием, с его толпами и флагами на хмельном пиру победителей, совсем неподалеку собрались делегаты пяти губерний на подпольную конференцию. И стоял на повестке дня один вопрос: о вооруженном выступлении против оккупантов.
Рабочие были настроены драться — печатники, арсенальцы, химики. Изгнать немцев и гетмана с Украины. Да, тогда казалось: вооруженному восстанию обеспечен успех. Раздувать его огонь, помогать повстанцам в губерниях — все было устремлено только к этому.
И он очень хорошо помнит, как приехал на сахарный завод близ Киева под вечер. И разыскал по заученному им адресу весовщика Ерему. Он сейчас, конечно, забыл его фамилию, а Ерема — это был пароль, но до сих пор помнит те сумерки и приторный запах жома — отходов и резаной свеклы. Весовщика он нашел в его будке при весах, он там и жил. Солдат. Без правой руки. «Четыре года в окопах, жинка родами померла и ребенок тоже… — сказал он. — Стал большевиком, чтобы гнать всю эту сволочь с нашей земли да чтоб тикали без оглядки».
Пришел механик, он был делегатом конференции, и Косиор еще тогда отметил его собранную, устоявшуюся решимость. Механика звали Иван Иванович.
Впрочем, и это была кличка… Но лицо запомнил, гордое очень. Невероятно гордое в ту минуту, когда они привели Косиора на склад механической мастерской, а там в ящиках из-под оборудования — оружие… Навалом. И ружья, и карабины, и «смит-вессоны», и немецкие тупорылые пистолеты. И эти двое: Ерема и механик, смотрели счастливыми глазами. Он тоже был счастлив. Такой подъем был, такая вера в удачу! Внезапность удара должна была парализовать сопротивление оккупантов…
Подготовку проводили с помощью Москвы, оттуда приходила литература, а листовки печатали сами, и не на каком-то пустяковом множительном аппарате — в типографиях! И на немецком языке — тоже. Для австрийских и немецких солдат.
Это была взрывчатая среда. И вообще, запах пороха пронизывал те дни. Он очень радовался тому, что знает немецкий язык и что может сам встречаться с тем австрийским солдатом, который — он теперь уже забыл его имя — рассказывал ему, и так образно, толково, об обстановке на передовых позициях в австро-венгерской пехотной части… Когда однажды четыре австрийца вышли навстречу русским солдатам у ручья. И воткнули винтовки штыками в землю в знак того, что они не будут стрелять. И, каким-то способом понимая друг друга, договорились, что будут убеждать своих товарищей последовать их примеру.
Вооруженные выступления рабочих и крестьян в Киевской, Подольской, Полтавской губерниях были подавлены огромной организованной силой противника. Но глубоко законспирированные организации партии частью уцелели. Он тогда перебрался через линию фронта, это уже в сентябре. И вернулся снова. Уже прочно осел в подполье, потому что был утвержден секретарем Киевского областного комитета КП(б)У. И должен был, обязательно должен укрепиться на нелегальном положении.
Тот товарищ, который встретил Косиора на вокзале, как было условлено, и усадил на извозчика, был очень молчалив, что, собственно, и диктовалось условиями. Но мог бы все-таки поболтать, вкрапливая в болтовню какие-то нужные вещи… Но, видимо, не имея сноровки в этом деле, предпочитал отмалчиваться. Ему пришлось самому распространяться насчет погоды и милых родственников, иносказательно выясняя обстановку.
Обстановка… Она не сделалась яснее, когда провожатый доставил его в «меблирашки», как называли тогда меблированные комнаты, сдававшиеся разному несостоятельному люду, чаще всего студентам.
Они были вдвоем в неприветливом жилище семьи технолога «товарища Семена» — киевского большевика. С ним он и начал… Через него разыскивал других, связывался, заново сколачивал организацию. Что это значило в тех условиях?..
И тут уж потекли воспоминания, отрывочные, бессвязные, картины времени, не притушенные чередой прошедших лет, может быть, именно потому, что время было непрочное, опасное и деятельное.
И работа развернулась по-настоящему, потому что потянулись на зов подпольного обкома и коммунисты, и просто рабочие… А это же был Киев со своим славным пролетариатом, уже принявшим боевое крещение в дни Октября.
Начало революции в Германии подняло настроение масс. А он сам тогда, казалось, поспевал одновременно всюду: совещался с руководителями военно-повстанческой работы, приводил в боевую готовность партизанские отряды Киевщины, Подолии, Черниговщины, чтобы затем начать боевые действия.