Как-то к нам, в кузнечный цех, пришел наш Леонидович. Под мышкой он держал свой старенький портфель. Он долго смотрел на пыхтевший молот, удивленно качал головой, потом отошел в сторонку и, достав из портфеля тетрадь, начал быстро в нее набрасывать какой-то чертежик. Улыбаясь, сказал:
— Задачку любопытную придумал. Будет над чем поразмыслить.
От нас он пошел в другие цеха и все что-то придумывал.
За работой быстро летело время. Не успеешь оглянуться, и уже гудок на обед. Мы вместе с рабочими как равные направлялись в столовку. Брали винегрет. Среди капусты и картошки на тарелках горели кусочки свеклы. Такого вкусного кушанья я нигде, казалось, и не ел. И чай какой-то особенный был. Говорили, что он припахивал березовым веником, но все это враки. Чай был отменный, сладкий… Нам на практике выдавали рабочий паек.
Через неделю мы с Федей-Федей поменялись цехами: я перешел в столярку, а он встал на мое место, в кузнечный.
В столярке тоже было интересно. Помнится, Оля Бессолов точил для баб одни веретена, а здесь на станках вытачивали такие штучки, не сразу и поймешь, что и для чего.
С первого же дня Феде-Феде в кузнечном не повезло. Искры-то большие, от молота они разлетались в стороны. Он повернулся к молоту спиной и нечаянно прожег на брюках дыру.
— Ничего, у меня тоже на пиджаке такая беда была, — старался я успокоить его.
— У тебя на пиджаке, а у меня вон где, — и он хлопнул себя по ляжке. — Ну да ладно, проживем…
Эта практика мне запомнилась своей необычностью. Здесь впервые я приблизился к рабочему коллективу.
Как-то я узнал, что при городской газете «Советская мысль» есть литературный кружок, объединяющий местных поэтов. Это настоящие поэты, подумал я. Они и в газету со стихами проберутся, и пойдут дальше. А мы просидим в своей стенгазете без пути-дороги. Я сговорил наших стихотворцев, и мы все пошли на кружок. На всякий случай прихватили с собой свои «столбики», считая, что они у нас не хуже других-прочих. Я давно заглядывал в журналы, читал стихи в газетах, «примеривался» к ним, полюбившиеся мне стихотворения вырезывал и аккуратно складывал в папку.
Руководила кружком Надежда Ивановна, черноглазая женщина средних лет. Говорили, что она учительница и сама пишет стихи. Встретила нас она радушно. Тотчас познакомила со своими поэтами, а нас представила «молодой порослью», будущей общей надеждой.
Поэтов было немного. Среди них выделялся старик по фамилии Соков. Сердито топорща рыжие разлатые брови, он долго разглядывал меня. Потом прерывающимся булькающим голосом проворчал:
— Вот и почитай, что ты там строчишь.
В его словах я уловил насмешку, наверное, так оно и было — это не на шутку обидело меня. Насторожились и мои товарищи.
— Могу и прочитать, — задиристо ответил я.
Достав из кармана листок со своими столбиками, я окинул взглядом маститых поэтов, глядевших так, ровно они хотели меня съесть, слегка покашлял в кулак, так сказать, прочистил горло, и начал каким-то не своим, дрожащим голосом. Я чувствовал, что Соков не слушал, но не спускал с меня глаз и, казалось, уже лязгал на меня зубами. Не успел я кончить стихи о своем «кудрявом тополе», как он булькнул:
— Деревня надвинулась…
— А разве нельзя деревне?
— Ничего-ничего. Соха да борона…
— Без деревни ты бы сдох, — не утерпев, кинул я и, сжав кулаки, сел подальше от поэта.
Надежда Ивановна, насторожившись, заступилась за нас, так, мол, молодежь встречать нельзя.
Соков тоже обиделся, поднял до оттопырившихся ушей негреющий суконный воротник рыжего полушубка и вышел.
Вернулся он навеселе, красный, распаренный. Подавая нам зазябшую руку, забулькал:
— Миримся, братва. Я из «Кузницы». Держитесь, нас…
О поэтах «Кузницы» мы уже знали, и не особенно обрадовались его приглашению туда. Мне он был почему-то неприятен и я хотел вывернуть его наизнанку, чем-то он, этот Соков, дышит?
— Ну-ка, читай свои! Раскошеливайся…
Соков вытащил из-за пазухи полушубка тетрадку и, окинув нас страдающим взглядом, признался:
— Читаю-то я, ребята, не ахти как.
«Ага, в кусты попер», — подумал я, но не отступал:
— Ничего-ничего, послушаем, как там…