Нам, к счастью, достался левый берег, а прибивает бревна из-за поворота больше к правому. Там около берега больше и трется слепых бревен. Но по берегу ходят девушки с баграми — настоящие сплавщики. А мы чего же еще, «огарыши» и есть «огарыши». Хорошо, что левый, безопасный берег похраним. Правда, есть и на нашей стороне кустики, ольховые деревца, стоящие по колено в воде. Они тоже мешают сплаву. Вон уже одно бревнышко пристало к деревцу. Подошло другое, тоже остановилось…
— Эй, ребята, не зевайте, через полчаса затор создадите! — крикнула с противоположного берега девушка в фуфайке.
Мы подбежали к затору, баграми растолкали бревна и удивились, как у нас все ловко получилось. Не хуже самих сплавщиков. Надо в оба глаза смотреть за Шомоксой, потому круглосуточно и дежурят тут. У нас — дневная смена.
Спали мы в сплавном домике вместе с начальником. Звали его Павлом Игнатьевичем. Он принимал рабочих, выписывал наряды, вообще он тут всем командовал. И люди, чувствовалось, его любили. «Игнатьич скоро приедет», — говорили они, и к его приезду старались свой участок подчистить.
— Газету надо выпустить, ребятки, — однажды сказал Игнатьич. — Умеете ли вы рисовать? И пером писать что-нибудь?
— А как же? — удивился Федя-Федя и указал на меня: — Это вот наш поэт, не хуже самого Сокова пишет.
— Сокова не слыхал, а вот дедушку Крылова знаю. В школе учил, о том, как свинья под дубом желуди ела. Материалов я вам дам кучу, кого надо похвалить — похвалим, а кого поругать — поругаем. Не сильно, конечно, ругать, чтоб не озлоблять людей, не отталкивать от сплава. Лес-то — валюта!
И мы взялись делать газету. Два дня по материалам начальника писали заметки, потом «печатали» набело, я кое-какие рисунки нарисовал, и газета получилась на славу: яркая, злободневная, с юморком. Придумали даже раздел «Кому что снится». Лизе, например, «приснилось», будто бы она готовит оладьи. А оладьи очень любил Игнатьич, и он больше всех смеялся над Лизиным сном.
— Хочешь не хочешь, а исполняй свой сон. И поэтов наших угости.
Все шло хорошо. Сплавщики радовались своим успехам, основная масса леса по Шомоксе пройдет к пролетарскому празднику. Мы тоже с Федей-Федей собирались к Первомаю в Устюг. Хотелось нам пройтись по городу в многолюдной первомайской колонне. Из всех техникумов наши ребята самые лучшие песенники — это мы знали по прошлым праздникам.
Любит порядок Синицын, наш низенький энергичный военрук.
— А ну-ка, песню! — бывало, весело крикнет он.
Подскочит к первым рядам, и — строевым шагом. И ростом, кажется, станет выше, и все: и подтянутость, и бодрость, и праздничная улыбка — все мигом передается от военрука по рядам его воспитанникам.
слышится басовитый голос нашего Ванчо. А ребята и девушки уже дружно подхватили песню:
Из-за одной только песни хочется встать в колонну и шагать по городу. А там еще на площади — митинг, оркестр, гремят золоченые трубы…
Разве можем мы пропустить все это!
Мы уже и с Игнатьичем обо всем договорились.
Но накануне стряслась беда. Было это под вечер. К той самой старой ольхе, что на повороте, прибилось несколько бревен. И среди них — набухшая от воды береза, тяжелая, как свинец, остановилась на пути. Не лежит, а встала на попа и торчит из воды одним концом, как водяное чудовище.
Вот тут-то и образовался затор.
Федя-Федя был цепкий, он, как кошка, по сгрудившимся бревнам добрался до середины реки и стал багром вытаскивать их на стрежь. Вдруг старая ольха не выдержала, затор дрогнул и всей массой пошел вниз. Федя-Федя бросился к берегу по бревнам, лежавшим на плаву. Каждая секунда теперь была дорога. Между бревнами и берегом образовалось разводье. Недолго думая, Федя-Федя бросился в ледяную воду.
— Хватайся! — крикнул я, подтягивая к Феде багром бревна. Он ухватился за одно из них.
Бревно ускользало из рук, крутилось, как живое. Федя-Федя чудом удержался за него и вылез на берег. Раздевшись, он натянул на себя мой полушубок. А я уже разводил костер. Вскоре мы сушили Федину одежду. Я, как говорят, одним глазом смотрел за костром, другим охранял речку, ведь здесь было самое опасное место. Федя-Федя, конечно, продрог. «Не заболел бы», — с тревогой думал я.
Вечером Игнатьич натер Федины ноги каким-то лекарством, дал выпить порошок, укрыл несколькими одеялами.