К корытцу мы привязали оглобли и запрягли коня. Все как есть, лучше и не надо, получилось.
— А колоколец-то где? — спохватился я.
И колоколец нашелся. Подвязали к дуге, тряхнули, и залился колокольчик веселым звоном.
«Ай да мы!» — шептал я и тянул коня за уздечку. За ним по полу тащилась моя кошевка с поклажей.
— Смотри-ка, в извоз поехал, — улыбнулась бабушка и тут же добавила: — Как же, надо привыкать, парень, надо. Время такое… Некому работать-то — одна мать старается…
Я пожалел, что тихо расту, хотелось скорей стать взрослым и ездить в извоз с соседями. Теперь я частенько подходил к дверям и, становясь спиной к косяку, вытягивался. Если замечал, что стал чуть-чуть повыше, делал на косяке ножом новую зарубочку.
Беляки не пришли к нам в деревню, будто бы потопили их где-то за Котласом на Северной Двине.
— Туда им и дорога, — говорила бабушка. — Все утонут, если пойдут не с добром.
— С каким добром?
— А вот так: бросай оружие да спросись, можно ли зайти погостить? Иначе наши им все ноги переломают. И раньше мужики не любили чужеземцев да воров.
— А беляки тоже воры?
— Они, говорят, хуже и воров. Жгут все да убивают людей… На глуботине их всех потопили. Туда им и дорога, говорю.
В сумерки я часто просил бабушку вспомнить какую-нибудь бывальщинку.
— А какую тебе, ведь все позабыла… Разве про отца, про Олю.
— Давай про Олю послушаю.
— Что ты, дурень, какой тебе Оля? Он тятькой доводился тебе.
— Я ведь не видел его.
— И не увидишь голубчика…
Бабушка горестно вздохнула, концом черного платка в белый горошек вытерла глаза. Я понял, что огорчил бабушку, и стал тормошить ее за руку.
— Да чего и рассказывать-то, не знаю, — продолжала она. — Оля-то вон какой был… высокий да статный, ныне таких мужиков и не увидишь. А кудри так из-под кепочки и вьются.
— На меня похож, аль на кого?
— На тебя? Да разве ты такой… Супротив его ты сморчок. Ты, должно, в пожарскую родню удался, в мать. Оля-то, бывало, в твои годы пахал… У нас, у Данилогорских, у всех широкая кость. Главное в человеке кость, а мясо нарастет. Только один парень вон у дядюшки махонький был, так тот что, тот из люльки выпал. Так и женился недоросточком. Жену-то взял дородную, не по себе, он ей до пояса был. Все удивились, как за такую кралю сватать подъехали. Хоть и подбил сапоги двойными каблуками, все равно не сравнялся с ней. И ведь подумать только, сели за стол… Под него подушку подложили, чтоб повыше… Невеста-то возьми да и прослезись при всех. А он, чудак, заревел, характер выказывать начал. Его уговаривают, что да пошто…
— Зачем уговаривали? — насторожился я.
— Все тебе надо знать… Жениться, так руководить надо женой-то. Да тут, паря, песня долга. Об Оле начала, а уехала с тобой вон куда. Вот и сказываю, Оля-то наш был не такой. Большой да степенный… Как-то возвращались под утро с Плясунца. Дружок один и попросил у него поиграть в гармошку. А Оля разве пожалеет — отдал. Пошел парень к своей милашке. Идет себе да наигрывает, да песенки попевает.
— Какие песенки-то?
— Да какие… Должно:
— Как это совалися?
— Ну как, разбегалися, спрятывались в кустики, вот как.
— А дальше?
Я повторил эту песенку и сразу же запомнил. И потом частенько напевал ее.
— Парень-то, слышь, пришел к милашке, сел на крылечко да и задремал.
— Какая это милашка?
— Ну, какая… Прихехеня его была.
— Какая хехеня?
— Невеста вроде… С тобой будто сказку про белого бычка тянуть надо: «как» да «зачем».
— Ну, дальше как? — подторапливал я.
— А дальше чего… Вернулся Оля домой, спрашиваю соколика, где гармошка. Ведь не дешево стала, целую корову с рогами в ту гармонь вгрузили. А он: у дяденьки, мол, оставил. Нет, думаю, не у дяденьки голосок-то за озером звенел. Встала да и пошла гармошку искать. Подхожу к крылечку тому, верно, парень уснул. А гармошки и след простыл. Не иначе, как Степа Орефьич, думаю, подобрал. Он хоть был и женатый, а все около парней крутился, стоит услышать гармошку, тут как тут. Прихожу к Орефьичу, а жена его как бросится на меня, чего, мол, холостяки ходят, от законной жены сманивают. Она ведь зубастая, в Питере была. Поднялась на чердак, возьми да прямо оттуда и грохни Олину-то гармонь. Загремела гармошенька наша по лесенке. Ну, думаю, один ремешок останется. Взяла в руки гармошку, растянула мехи — слышу, поет. Спасибо, мол, Аграфена-голубушка, сохранила гармонь, не отвернула ей голову.