Бабушка смолкла. О чем-то долго и напряженно думала.
Потом вдруг, будто сама себе, сказала:
— Выкатится ведь, все равно выкатится…
Я понял, что это она о дяде Ване сказала. Она частенько ругала его, а мне почему-то хотелось увидеть этого дядю.
Предположения бабушки сбылись: не прошло и года, как пришла весть, что ее сын Ваня, мой дядя, едет в деревню. Это сообщение бабушку очень раздосадовало.
— Вот тебе и король наш выкатился. Правду цыганка-то сказала, — ворчала она.
Приехал дядя Ваня в сенокос всей семьей — с черноглазой, расторопной женой Мартой и семилетней девочкой с двумя косичками. Дядя Ваня был поджарый, худосочный, неулыбчивый. Белесые волосы, спереди уже начали редеть. Привез он на телеге все свое добро: печку «буржуйку», мягкое кресло, большую лампу с замысловатыми медными кренделями да ящик с разными инструментами.
Бабушка, поглядывая на сына, украдкой крестилась, качала головой, не поймешь, радовалась она приезду его или нет.
Гостям отвели горницу. На другой день дядя Ваня повесил под потолок лампу, зажег ее, сел в мягкое кресло, забросил ногу на ногу.
— Господи, и впрямь ведь насовсем, — заметалась по избе бабушка.
Не вытерпела, зашла в горницу.
— Это чего же, сынок, в подарок нам аль как? — кивнув на лампу, спросила она.
— Все будем сообща пользоваться. Вместе будем жить, мамаша, так сказать, коммуной.
— Пахать-то умеешь ли, голубчик?
— Научусь, мамаша…
— Ой ли, жидки, думаю, ноги-то у тебя. Лошади ведь не запрягчи, сокол воронье перье, — сердито бросила бабушка и вышла.
Каждый день теперь она стряпала, семья-то удвоилась — шесть ртов за стол садилось. С тревогой заглядывала старуха в ларь, где хранилась мука. А в ларе уж постукивало дно.
— Оголодит ведь он нас, молодица, — шептала по вечерам она.
— А чего, маменька, станешь делать? Не погонишь из-за стола. Ветром шатает братца-то. Пусть недельку-другую подкрепится.
Прошла неделя, миновал и месяц, начался второй… Уже с серпами в поле пошли бабы. У Бессоловых в поле людно, а мать одна на полосе с серпом. А дядя Ваня с женой все дома, ходят около черемух да ягоды едят. В жару дядя заберется в горницу. Усядется в городское кресло, ногу на ногу опять закинет и посматривает на «молнию». Бабушка глядеть на него не могла, ворчала, утирала платком глаза.
— Только чтокают чтокари да хлеб даровой жрут, — жаловалась она соседкам. — Хоть бы снопик нажали, помогли молодице-то…
А соседки, конечно, сочувствуют, но чужая забота не шибко жмет плечи.
Пришла как-то Марта с дочкой на полосу, начала жать. Посмотрела мать на «помощников», которые топтались в овсе, приминали его, — сказала:
— Идите-ка домой, ради бога. Одна-то лучше… чище выжну…
Убрали хлеб с поля, обмолотили. Подступили заморозки.
Как-то дядя Ваня и говорит:
— А может, разделимся, Петровна?
— Как делиться-то будем?
— Придется, как всегда, по едокам…
— Много ли ты наработал? — вспыхнув, вступила в разговор бабушка. — Клевить сирот собираешься? — и, встав с лавки, махнула рукой. — Убирайся, откуда выкатился.
Но дядя Ваня знал законы. Кинул жребий. Себе он вытянул горницу, избу-зимовку, амбар, телку. С кулаками подступила бабушка к сыну:
— Прокляну, разоритель! — и заревела в голос.
Потом упала на колени, начала умолять оставить нас в покое.
— Я свой пай беру, мамаша. Я равноправный член семьи, — ответил сын.
Хлеб, сено, солому — все разделили по едокам. Нам достались летняя изба да голые срубы на Данилове. Из скота — лошадь, корова, две овцы.
Дядя Ваня выбросил из зимовки полати, сломал перегородку с намалеванными на ней красными яблоками и сделал прихожую — все как есть на городской манер. Прорубил в горницу ход, стал именовать ее гостиной. В нашу избу ход из горницы наглухо забил досками.
У бабушки почти не высыхали глаза. Теперь она уже не шумела, не грозилась, а только плакала, тайком что-то шептала перед иконами.
Как только начало подмерзать, дядя Ваня убил телку, и принялись они жарить и парить. Каждый день Марта стояла у «буржуйки» и жарила котлеты. Даже колбасу умудрилась сделать. Угостила как-то мою мать, та принесла кусочек и мне. Такой вкусной колбасы больше, кажется, я никогда и не едал.
Годы в то время, действительно, были нелегкие, голодные. Из городов многие выехали в деревни и взялись за землю. Выехал из Питера к своей матери и Алексей Петрович Филев. Он жил на угорах в соседней деревне. Лошади у него не было. У нас был Рыжко, но пахать на нем — некому. Однажды мать разговорилась с Петровичем и разрешила ему взять лошадь, чтобы вспахать полосу. Вспахал он свою, а потом и нашу. И в других делах стал помогать моей матери.