— Какой же ученик с пустой сумкой? Верно ведь, Урчал?
Урчал припадал к моим ногам, ласкался, крутил хвостом и, будто понимая, что я ухожу, жалобно повизгивал.
Я как-то слышал от бессоловских ребят, что старшие ученики собирают в лесу веточки деревьев, разные листочки и осенью несут их учителю, чтоб украсить класс. Конечно, ребятишки всего нанесут, а вот лиственницы никто не найдет, тут уж только я могу. Лиственница у нас перед окнами стоит все еще зеленая. Ни у кого нет такой красавицы, ни в одной деревне я не видел такого дерева. Есть у нас в бору место, которое издавна называется лиственником, но там теперь ни одного деревца нет, давно все вырублено. Потому редкое это дерево, тетушка Марфа говорит, самим богом даденое. Это не елка какая-нибудь суковатая, не береза, а сама матушка-лиственница! И посадил ее напротив окон дедушка Павел Митрич, он разбирался в деревьях. Одно дерево годится на дрова, другое на лучину, а лиственница — на кадки. Сколько из такой красавицы кадок можно наделать! Пусть внуки, дескать, делают на доброе здоровье. Это обо мне он думал.
Я живо взобрался на лиственницу и, сорвав несколько веток — мягких, бархатных зеленых лапок с темными шишками-пуговками, вернулся домой.
— Куда с мусором-то? — остановила бабушка.
— В училище понесу.
— Велели, что ль? Ежели велели — неси.
Мать в то утро напекла мне сдобных лепешек, завернула в тряпочку, аккуратненько положила в сумку.
Провожать меня вышли на улицу все. Только одного Урчала не было: его посадили в подполье, а то не отвяжешься, убежит за мной, еще потеряется.
Мать шла рядом и говорила:
— Не шали! Не дерись…
— И не поддавайся каждому-то, — добавил отчим. — Только первым не лезь.
— Не дерись, говорю, и тебя никто не тронет, — свое твердила мать.
— Ну иди с богом, — перекрестила меня бабушка. — Пусть науки пойдут в толк, а скверна отсевается, как мякина. Слушайся наставников-то.
— Ладно, буду слушаться, буду…
Мать проводила меня за гумно, прослезилась:
— Не шали, смотри, сынок. Держись Коли-то. Он тебя постарше, защитит…
— Ладно-о, — и, придерживая за спиной сумку, я побежал догонять Кольку.
Поднявшись в гору, я оглянулся: мать все еще стояла у гумна. Я махнул ей рукой, крикнул:
— Урчала выпусти!
Дорога в Кринках ныряла с ухаба на ухаб. В средине горы втаилась огромная яма, наполненная водой. Коля уже с батогом ходил около нее.
— Неуж рыба? — спросил я.
— Думаю, глубоко ли.
Мы с Колей измерили глубину. «И впрямь, как кринка, — подумал я. — А гора-то какая высоченная. И все отсюда видать: и реку, и озера, и нашу Купаву. В лугах и полях стоит Купавушка-то… Хоть и мала деревушка, а все равно лучше ее нигде нет. Кто же назвал-то ее так? Может, дед, который сидит в горнице?»
Мы перевалили за увал и, чтобы не опоздать, побежали бегом.
В училище уроки еще не начинались. В коридоре было столько ребятишек, что я вначале растерялся и все тормошил Колю, чтоб пойти к учителю. «В класс надо», — прошептал он и потянул меня за руку. Он все знал, еще бы — братьев столько.
Я забрался на самую дальнюю парту и стал ждать учителя. В коридор не выходил: там было тесно и шумно, да и сумку надо похранить. Но вот раздался звонок, гам и шум переместился из коридора в класс.
В нашем классе должны были учиться две группы: самые маленькие и постарше — третьеклассники. Они захватили два ряда к выходу, а мы, первопуты, как нас величали, уселись поближе к окнам. Самый бойкий из третьеклассников Виталейко, веснушчатый, длинношеий парень, сновал между рядов и по-своему наводил порядок. Взглянув на меня, он вдруг сделал страшное лицо:
— Чего у тебя в сумке-то?
— Как чего? Учителю…
— Смотри-ка, задобрить! Выкладывай!
Но, к моему счастью, открылась дверь, и в класс вошел сам учитель. Виталейко нырнул к себе за парту.
Учитель был в сапогах, в голубой косоворотке, подпоясанной ремнем. Хотя он был сравнительно молодой еще, лет тридцати — тридцати тяти, но мне показался пожилым и строгим. И почему-то мне стало смешно. Не потому, что учитель строгий, а, наверное, от сознания того, что вот я, наконец-то, и ученик, что со мной учитель, и я теперь уж не боюсь задиры Виталейка. Этот Виталейко сразу присмирел, сам, видно, струсил.
Учитель остановился у стола, поздоровался со всеми, назвал свое имя и отчество. Я опять засмеялся.
— А тебе, мальчик, почему смешно? — спросил Михаил Рафаилович (так звали учителя).
— Смешинка в рот попала, — не задумываясь, ответил я.