Тут я схватил ошейник с бубенцами и, сорвавшись, побежал к великой радости Урчала на улицу. Это означало, что кончился урок.
Вечером вернулись с работы мать и отчим.
Мать подсела ко мне и начала расспрашивать об учителе, об учениках. Не обижают ли? И где сидишь? И с кем? Я не поспевал на все отвечать. Рассказал, как учил уму-разуму бабушку и Урчала. Все слушали меня и смеялись.
И тут я осмелился признаться:
— А у меня все время смешинка во рту была…
— Какая еще смешинка? Смеялся, что ль?
— А как же. Сижу, смеюсь и смеюсь…
— Этак не надо.
— Знаю, что не надо, а смешно.
— Пустосмешкой прозовут.
— Перед слезами это, — заключила мать. — Ты и дома мастак смеяться. А зачем? Смешно, а ты отвернись…
— Отвернулся в угол, просился на горох, не ставят.
— Ну, смотри, парень, толку, видать, из тебя не будет.
С вечера я долго не спал, все думал, как побороть мне свою смешинку и набраться толку. И во сне что-то видел, должно, о смешинке. Утром встал, подбежал к зеркалу… и рожицу свою увидел… и смешинку.
На следующий день Урчала опять спровадили в подполье. Как он ни скулил, ни жаловался, ни просился ко мне — ничего не помогло. Мне было его очень жаль; я припал лицом к западне и пробовал его успокоить, мол, ухожу в школу ненадолго, скоро вернусь и опять буду тебя вместе с бабушкой учить уму-разуму. На какое-то время Урчал умолкал, будто прислушиваясь ко мне, потом громче прежнего принимался выть. Я просто не знал, как мне поступить. Если бы бабушка куда-нибудь ушла, я бы выпустил Урчала. Но вдруг он убежит, потом и не найдешь.
С грустью в глазах я побежал догонять Колю. Вдруг кто-то стороной, приминая траву, обогнал меня, скатился кубарем в канаву, потом выскочил на дорогу.
— Урчал! — выкрикнул я.
Знакомая мордочка весело смотрела на меня. Сам он спокойно не стоял — ласкался, крутил хвостом.
— Урчалушко, как это ты? — спросил я, поглаживая его по шерсти.
Урчал будто понял мой вопрос, радостно залаял, наконец-то, дескать, выбрался из заточения. Я потом узнал, что его никто не выпускал из подвала, а он сам нашел под окладным бревном лазейку и убежал догонять меня. Даже бабушка, и та не заметила. Вот какой смышленый мой Урчал!
Весь день Урчал просидел у дверей училища. Ребятишки пробовали с ним играть, но он умный, не с каждым-то и будет. И в класс не пошел, знает, что у него дома есть свой класс.
Когда кончилось ученье, Виталейко на улице около часовни подбежал ко мне и начал просить сметанников. Но вкусных лепешек у меня не было. Тогда он сорвал с моей головы картуз и забросил его на крышу часовни. Я пустился в слезы: как же я пойду без картуза домой? Не переставая реветь, я пригрозил Виталейку, что пожалуюсь учителю. Тут получилось еще хуже. Виталейко во все горло заорал:
— Ябеда-беда!..
Я понял, что ябедников в школе не любят, и дал себе слово не жаловаться на других.
Тут, к счастью, подбежал ко мне Урчал, покрутился около меня, понюхал босые ноги. Всхлипывая, я указал на Виталейка. Урчал бросился к моему обидчику, схватил его за домотканую штанину. Виталейко, рванувшись, хотел бежать, но Урчал не пускал, сдергивал с него штаны. Виталейко под общий смех ребятишек кричал, взывал о помощи. Тут-то я понял, что Виталейко совсем не такой сильный, и мне стало его жаль. Я подошел к Урчалу, взял его за ошейник.
— Подержи, достану картуз-то, — взмолился Виталейко.
Он подбежал к крыльцу часовни и, уцепившись за столбик, ловко полез вверх. Вскоре он уже был на крыше, надел на голову мой картуз и начал кривляться:
— Ну как, похож я на ябеду-беду?
— Поурчи у меня еще! — крикнул я. — А то спущу вот…
— Собака твоя не достанет. Теперь вот я ей, — и он показал кукиш.
Я тоже погрозил ему и опять подумал, что кулак-то показал последним — мой верх!
— Никуда не денешься. На небо не полезешь, руки коротки. Верно ведь, Урчалушко?..
Виталейко слез с крыши, подал мне картуз, примирительно сказал:
— Ну, первопут, миримся, что ли? Спорить нам с тобой не о чем. Только ты сметанников побольше мне носи.
Я опять кивнул Урчалу, и тот все понял, подбежал к Виталейку, снова схватил его зубами за штанину. Виталейко заорал. Тогда уж я взял Урчала за ошейник и строго-настрого сказал, чтобы больше он к нему не привязывался.
Дорогой я спросил Колю, почему он не вступился за меня.
— Все одно не побороли бы, — ответил тот. — Их ведь вон какая деревня, а нас — двое.
— А Урчал?
Коля склонил голову, ему неловко было признаться, что струхнул. Еще утром мы договаривались держаться друг друга, если кто нападет, заступаться одному за другого. Хорошо, что выручил мой Урчал.