Однажды ночью выпал снежок и тонким, сверкающим на солнце слоем припорошил лед. Я радовался, что рыбке сейчас безопасно. А идти по льду все равно было по-своему интересно. Я взял длинную палку и начал рисовать на снегу. Сначала рисовал, конечно, Урчала. Нарисую два кружка, один большой и продолговатый, другой — маленький. Маленький — это голова. К нему приделаю торчком уши. А к большому кругу пририсую четыре ноги и колечком — хвост. Уши и хвост, мне казалось, получались как настоящие.
Потом, когда надоедало рисовать Урчала, я принимался выводить на снегу разные узоры.
Коля тоже что-то чертил свое. Он рисовать собачек не умел, а больше выводил угольнички, квадратики,, кружки. Это он опять научился у своих братьев. А мне поучиться не у кого, вот и рисую все одно и то же — Урчала да узоры. Узоры еще на стеклах бывают. Те морозные, но красивые.
Увлекшись своим занятием, я не заметил, как отошел далеконько от берега. Вдруг подо мной лед затрещал, кругом пошли по нему лучики. Я повернул к берегу, да уже поздно: лед выгнулся, осел, и я оказался в воде.
Хорошо, что было неглубоко. Я карабкался, но сразу выбраться на лед не мог. Только схвачусь за край припая, как он обламывается. Полы моего кафтанчика растопырились и прикрывали полынью с обломками льда. Я испуганно закричал.
Прибежал на помощь Коля с жердью в руках, протянул мне один конец. Я ухватился за жердь и пополз к берегу. В воде не чувствовал холода, а когда вылез, сразу замерз. Тут же снял с себя валенки и вылил из них воду и, натянув их на босые ноги, пустился бегом. До школы было не меньше двух верст. Когда добрался, валенки уже смерзлись и походили на твердые, негнущиеся ледяные колодки.
Михаил Рафаилович посмотрел на меня, покачал головой. Потом принес в бутылке водки, и сторожиха тетя Мотя долго растирала ею мои покрасневшие ноги. От уроков в тот день меня освободили.
В приюте, — так звали кухню с русской печью и двойными нарами для ночлега, — я залез на горячую печь и морщился от боли в ногах.
— Это ничего, паря, — успокаивал меня Виталейко. — Ноги отойдут, сиди да жарься на кирпичах. Валенки и онучи мы с Мотей высушим. Ты не беспокойся, — и, склонившись ко мне, тихонько спросил: — Сметанники есть?.. А пшеничники? Тоже не принес? Тогда чего же у тебя? Давай тогда ярушник. Разрежу пополам, посолю и — в печь. Жареник, как сдобный крендель, во рту захрустит…
Он сам залез в мою сумку, достал хлеб и принялся делать из него сдобный крендель. На другой перемене мы сидели на печи рядом с Виталейком и ели этот крендель. Получилось, действительно, вкусно, я даже не наелся. Виталейку тоже не хватило.
— Чего ты мало-то принес? — журил он меня. — А сметанники все же лучше. В прошлый раз у тебя вкусные были. Ты больше сметанников таскай. Их нести легче, и сытнее. А это чего: овсяники — овсяники и есть. Принесешь?
— Ладно, — согласился я.
Виталейко весь день ухаживал за мной, высушил в печи валенки и онучи, никого ко мне не подпускал:
— Не лезьте на печь. Он потерпевший. Тут его фатера.
На уроке списал с доски для меня примеры и задачку. Растолковал, как надо решать эту задачку.
— Тебе ведь далеко ходить, — сказал он участливо. — Да и в Кринках, говорят, волки живут, сам видел следы.
— Ужель волчьи видел?
— Следы по шапке… Чьи же, как не волчьи. Приходи к нам ночевать. Вместе на печи будем…
— Ладно…
— Вот видишь, первопут. А ты еще меня собакой пугал. Все равно картуз-то бы тебе достал. О сметанниках только не забывай. Понял?..
Я видал, как цыгане ездят на лошадях, запряженных парами. А вот троек никогда не видел. Бабушка мне рассказывала, что на тройках раньше ездили только цари да межевики. Межевики, как звали у нас в деревнях землемеров, решали все мужицкие споры о земле, им — особый почет и уважение. И если уж везли межевого в деревню, то везли на тройке.
— Это теперь забыли тройки-то. А раньше, говорю, только цари да межевики, — уверяла бабушка.
Я слушал ее и немного завидовал: она живет давно, обо всем знает, не то что я.