Я бросил рисовать и стал слушать учителя.
Когда учитель взглянул на меня, я снова уткнулся в тетрадь с Урчалом, запряженным в сани, и прошептал: «И вот она понеслась, понеслась, понеслась!..»
Да, это была та самая тройка, о которой теперь читал третьеклассникам книгу Михаил Рафаилович. И я, словно завороженный, все еще шептал: «Понеслась, понеслась…»
И тотчас же нарисовал сзади саней клубы снежной пыли. И вдруг громко сказал сам себе, почти крикнул:
— Теперь понеслась!
Вскоре ударили такие морозы, что говорили, будто бы замертво воробьи падали на лету. Над землей повисла дымчатая пелена. Сквозь мглистую завесу рыжий кружок солнца, отливающий медью, еле продирался, слепо брел по мутному небосклону. От неярких скупых лучей — ни тепла тебе, ни света. Дома, амбары, риги, деревья — все слилось в большое снежное пятно, деревни теперь угадывались лишь по топившимся печам. Почти целый день от деревенских изб поднимались в небо будто точеные, с розовым подпалом по краям, столбы дыма. Где высились эти столбы, подпирая низкое промерзшее небо, там и быть деревеньке. На эти сказочные столбы ехали возчики, шли пешеходы…
В один из таких дней мы с Колей в школу не пошли. Да ученья, говорят, и не было. Но разве дома усидишь, когда на улице столько интересного. Вон какие огромные снежные навесы у бань. Давно хочется взобраться на них и прыгнуть вниз, на озерко.
Все бы хорошо, да у меня шапочка без ушков: колпак и есть колпак. В холода поверх ее я повязывал солдатский башлык, а сегодня отчим сам натянул его себе на голову. До Бессоловых, однако, добегу и без башлыка. Я быстро собрался и, воспользовавшись тем, что матери дома не было, нырнул в двери.
Коля готовил березовые дрова-коротышки в маленькую печку. Мы с ним принесли в избу по охапке дров и побежали к баням.
Натянув на уши свой колпак, я старался подобраться к самому краю снежного навеса. Вдруг я куда-то провалился и тотчас же оказался внизу, как под крышей. В ту же минуту навес огромной глыбой обрушился сверху и накрыл меня. Я было закричал, но голос тонул в снегу, как в вате. Коля, конечно, ничего не услышал. Он только инстинктивно понял, что надо меня выручать, и, спрыгнув вниз, принялся руками разгребать снег.
Кое-как я выбрался из-под снежного обвала и сразу побежал домой.
— Лезь на печь, видишь, на улице-то какое тепло, — сказала с укором бабушка. — В такую пору воробьи замерзают…
Я молчал, засовывая ноги в горячее жито, которое сушилось на печи: отчим собирался на мельницу.
Сегодня же он уехал в село. Я просил его привезти тетрадок и карандашей и теперь ждал покупок.
Наконец-то брякнула на крыльце щеколда, в сенях послышались тяжелые шаги. Открыв дверь, с клубами морозного воздуха отчим вошел в избу, развязал башлык, сдернул с головы шапку и, обмяв с усов сосульки, не раздеваясь, опустился на лавку.
Вслед за ним вошел Оля, сел к заборке. За ним зашли вместе с матерью Платоновна и Катя.
— Чего нового-то слышно, Петрович? — спросил Оля.
— Горе-то, горе какое… — тихо произнес отчим и достал из кармана газету. — Слушайте…
И он развернул большой лист.
Я слез с печи, подбежал к отчиму, из-за его плеча глянул в газету — и увидел Ленина, такого же, как у нас в классе. Только здесь почему-то портрет был в большой черной рамке.
— …Неожиданно вчера в состоянии здоровья Владимира Ильича наступило резкое ухудшение… — горестно читал отчим.
Я взглянул на мать. Она, казалось, стала еще ниже ростом и вытирала ладонью глаза. Платоновна и Катя тоже плакали. Я перевел взгляд на отчима. И у него по щекам текли слезы.
И я понял все…
Я бросился на печь, забился в угол и тоже заплакал. Только одна бабушка не плакала, она еще не знала, что произошло.
— Не обидел ли тебя кто? — озабоченно спросила она меня.
— Учитель сказал, если бы не Ленин, мы бы не учились…
— Так ведь учишься же ты, учишься… Не все же холода будут.
— Ленин-то умер, — прошептал я.
Бабушка охнула и с кончиком платка полезла к глазам…
Таким на всю жизнь запомнился мне этот день.
После январских холодов начались метели. А метели здесь хуже, чем холода. Случись в поле сбиться с пути, и — пропал. Вдоль дороги устанавливали вехи — еловые разлапистые сучья. Они служили своеобразными маяками для путников. Мы с Колей однажды решили переночевать в Виталейкиной деревне. Коля пошел к своим родственникам, а я к Виталейку, который каждый день звал меня в гости. Мать накануне напекла мне шанег. Кроме шанег, положила в сумку пшеничную булку, наказала, когда, мол, будешь есть, — угости всех.