— У нас в городе почти и попов-то нет…
— Как нет, а церквей-то сколь.
— Это редкостная архитектура, молодой человек, нельзя ее критиковать. Она охраняется государством… Понимаешь — уникальная, редкая. Одна фреска наша, как образец искусства феодального города, хранится на вечные времена даже в московском музее. Так что…
— Пишет же Демьян…
— То Демьян Бедный, — перебил меня редактор. — Он великий пролетарский поэт, — и, встав, сдернул с носа роговые очки, оживленно заговорил: — А что тебе дались эти попы? Пиши о другом, о том, что видишь, о природе, скажем, как Тютчев писал. Только с нашей современной позиции смотри на природу. О новых людях пиши, о строителях пятилетки. Да мало ли вокруг нас тем для настоящей поэзии…
Я близко к сердцу принял советы редактора. За каких-нибудь два-три вечера родилось новое стихотворение. Теперь уже я написал о бревнах — «белых свечках», которые уводит по реке трудяга-пароход к заводским цехам пятилетки. Написал — и снова направился к редактору в надежде, что этот-то стих пройдет. Но редактор, видно, был не в духе. Он прочитал и коротко сказал:
— Пока годится для стенгазеты.
И верно, скоро стихотворение мое о «бревнах-свечках» появилось в нашей стенгазете «За педкадры». Но гонорара за него я, конечно, не получил… А как он мне был нужен в ту пору!
И тут, хоть и жалко было, я решил покинуть техникум. Вдвоем с Деменькой Цингером мы пошли брать документы. Однако документов в канцелярии не выдали: надо идти к директору за разрешением.
Как только мы вошли в кабинет, Сергей Андреевич спросил, с каким вопросом мы пожаловали.
— А мы за документами, — вместе заявили мы.
— А зачем же вам потребовались документы, огарыши?
Когда директор был в хорошем настроении, он шутливо называл нас огарышами.
Мы объяснили.
Сергей Андреевич пристально смотрел на нас и напряженно думал, может быть, тоже вспоминал первые свои шаги и первые трудности.
— Вот что, ребятки, — сказал он ласково, — никуда я вас не отпущу. До каникул как-нибудь протянете, а после каникул на стипендию поставим. А теперь, — обратился он к женщине, сидевшей за столом у окна, — выдайте им единовременное пособие по пять рублей.
Сказал и вышел.
Мы с Деменькой обрадовались. Тотчас же, получив, деньги, я от радости стремглав выскочил из кабинета в полуосвещенный коридор и, поскользнувшись, полетел под ноги возвращавшемуся директору.
Сергей Андреевич, однако, устоял на ногах, остановился и, смотря на меня, укоризненно покачал головой:
— Эх… Через три года педагогом ведь станешь, огарыш…
В тот год как-то совсем неожиданно выпал снег, сразу принарядив городские узкие улицы и улочки. Я ходил по торжественно белым и чистым от снега хрустящим тротуарам и думал о Зине. Почему-то давно от нее нет писем. Как я ждал их! Зина обычно сообщала обо всем подробно: и как они живут с Анной Павловной, и какие книги она теперь читает, и часто ли встречается с Антоном Ивановичем..
«Ох, Антон Иванович, Антон Иванович, чего же ты тянешь? Любишь ли ты ее?..»
Я часто заходил на почту и спрашивал о долгожданном письме. Мне отвечали одно и то же: письма, мол, мальчик, доставляются согласно указанным адресам. Однако я осмелился спросить, не могло ли письмо где-нибудь затеряться, тем более что от Осинова дорога дальняя, идет она болотами да волоками, и такими дремучими лесами, о которых здесь, в городе, может, и понятия не имеют.
Женщина в форменном пиджаке только улыбнулась.
Я понял, что тут ясности никакой не добьюсь, и написал письмо самой Анне Павловне. Занятая врачебными делами, она мне, конечно, писала редко, да я и не докучал ей своими письмами, о чем же мне писать — учусь, получаю стипендию…
Снег так и не растаял, зазимовал…
В кабинете физики, заставленном большими шкафами, заполненными разными приборами, всегда было мрачновато. А теперь от снега и здесь посветлело. Здесь стояли такие же длинные столы, как и у химика. Но тут была, в отличие от других кабинетов, особенная настенная доска, вернее, было их две, при надобности поочередно поднимавшихся на блоках. Преподаватель физики Надежда Арсеньевна, неулыбчивая и строгая, как всегда, старательно заполняла формулами первую доску. Она писала такими же аккуратными буковками, как и Зина. Я внимательно слушал ее объяснения и торопливо, чтобы не отстать от учительницы, списывал с доски формулы, не всегда понимая их.