— Из пустого в порожнее переливаем, — ворчала бабушка.
— Еще выбьешь, так кожу сдеру и вместо стекла поставлю, — пригрозила мне мать.
Я залез на печь и притих. Сидел и никак не мог представить, как с меня станут сдирать кожу. Это же, должно быть, очень больно. А потом, зачем вставлять мою кожу в окно, ужель она просвечивает? Даже прозрачный свинячий пузырь не заменит стекла.
С пузырем у меня тоже была своя история. Когда в деревне кто-нибудь резал поросенка, то для забавы ребятишек всегда надували воздухом поросячий пузырь. Надували до тех пор, пока он не станет походить на большой шар. Перед тем как надуть пузырь, в него обычно опускали несколько сухих горошин. Такой шар однажды надули и мне. Когда он высох и горошины загремели в нем, я умудрился этот шар навязать на хвост кошке. Та тряхнула хвостом и, перепугавшись, метнулась на печь, сумасшедше полетела по кухонной полке, опрокинула кринки, соскочила на пол и от страха забилась в угол. Бабушка тихонько подобралась к кошке и, сняв с ее хвоста гремевший пузырь, подошла ко мне, дернула за белесый вихор.
— Что матери-то скажем, разбойник? — спросила строго она. — Ишь, с кринками-то что наделали.
Однако все же мы выкрутились. Бабушка сказала, что кошка-злодейка сама сдурела, но отчего «сдурела», умолчала. Мать решила злодейку наказать, выбросила ее в сени и два дня не пускала в избу. Когда же мать уходила, я приносил кошку домой и кормил, а потом снова выпускал на улицу.
Купава, как и все приюгские деревни, была хлебной. Да и как хлебу не, быть, земля-то по наволокам самолучшая, другой раз река разольется — на полях илу на вершок оставит. А ил — самое лучшее удобрение. Поля же, которые лепились по горам да ухабам, были малоурожайны, каменисты, земелька-то там — голый подзол.
Помнится, как всю осень собирали хлеб для фронта. Где этот фронт, я не знал, но ходил по деревне, слушал мужиков. У одного нашего соседа хлеб нашли в амбаре под полом. Там стояла не одна бочка с зерном. Тотчас же нагрузили мешки и отправили на лошадях.
Очередь дошла и до нас. Ходили в амбар, но ничего не нашли, в амбаре лежали одни семена да норма на еду.
— Вот что, гражданка, — сказал главный в кожаной тужурке. — По моему предположению, хлеб у тебя в избе под полом. Придется вскрывать пол.
Мать сжала кулачки. Со слезами на глазах подскочила к главному.
— Пола ломать не дам, — решительно сказала она. — Вы у меня развалите пол, а кто исправлять будет?
Все переглянулись: «Верно говорит хозяйка. Разломаем, а кто починять будет? Все же одна живет, без мужа».
— Нынче ведь все нахитрились, хлеб-то даже в дымоходы прячут, — сказал краснолицый мужик.
«У нас тоже в трубе», — прошептал я.
Никто не услышал мои слова, кроме бабушки. Она дернула меня за руку, сердито сказала:
— Пойдем-ка, сокол воронье перье, без нас сделают.
Вскрывать пол не стали, да под полом ничего и не было. А вот в дымоходе, верно, было. Бабушка накануне выломала на подволоке в трубе несколько кирпичей и в отверстие спустила на веревке мешочек муки. Мне сказала, это, мол, на всякий голодный случай. Об этом кладе не знала и мать. Знали только мы с бабушкой.
Когда мужики ушли, бабушка долго меня ругала, учила, что вперед взрослых не надо высовывать свой нос. Я сидел рядом и никак не мог понять, за что бабушка ругает меня, даже грозится отхлестать березовым прутом.
— Ну, ладно, все обошлось, — наконец смилостивилась она. — Пшеничной-то мучки только тут и есть. Это тебе наука. Вперед будь умнее, если тебя не спрашивают — молчи!
Я чувствовал, что в ту зиму беспокойство в деревне нарастало. Спрашивал мать об этом. Она, невеселая и чем-то всегда озабоченная, только отмахивалась, ты, дескать, мал еще, чтобы обо всем знать.
Однажды я катался с угора на санках. Дорога спускалась от дома Петрована на озеро и шла низовьями от деревни к деревне. По этой дороге ежедневно шли откуда-то из-за Столба подводы с грузом: то везли мешки с хлебом, то на санях лежали целые коровьи туши вверх ногами. Ноги торчали, как розовые столбики. То везли сено, то вели куда-то гурты лошадей. Однажды сзади подвод я увидел мужика в шинели и островерхом шлеме.