— Вот на печке и скончалась, — повторила мать и спохватилась: — Чего же разговорами-то тебя угощаю? Проголодался ведь…
Мать принесла кринку молока, пшеничник, припасенный для особого случая, картошки жареной.
А по Купаве уже пошла молва — в деревне появился городовик. К крыльцу бежали моя сестра Сима и брат Шурик, а за ними увязалась вся ребячья Купава. Я даже удивился, сколько тут появилось ребятишек. Смотрю, а они уже в избе, пыхтят, охорашиваются. Они расселись вдоль лавки, выставив босые ноги в цапках.
— Поздоровайтесь с братом-то, — сказала мать.
Шестилетняя сестра и пятилетний брат подбежали и протянули мне свои ладошки. У нас в деревне было принято с гостями в знак особого уважения здороваться за руку, а городовик — еще и главнее самого главного гостя.
— Как подросли-то, — оставив еду, сказал я и вытянул из фотоаппарата кулек с гостинцами. — Вот это тебе, — подал я сестре конфетку, — а это, Шурик, тебе. — Угостил и маму, а потом пошел с кульком угощать соседских ребятишек, которые нетерпеливо поглядывали на меня, ждали своей конфетки.
Я шел с кульком и боялся, что всем, пожалуй, не хватит. И вправду, самому маленькому Павлушке и не досталось. Но тут выручила меня мать и отдала ему свой пай.
— А тебе, мама, чего?
— А мы с отцом пополам раскусим, я ведь две конфетки взяла.
Я обрадовался, что гостинцев всем хватило. А ребятишки, держа в руках сладкие шарики, показывали их друг другу, тихонько шептали: «У меня красненький шарик», «А у меня пополам с желтеньким. Давай поменяемся…»
Вдруг они сорвались с лавки и — в двери. И вот они уже бегут по улице шумной ватагой, сжимая в кулачках мои гостинцы.
А Шурик уже возился около фотоаппарата.
— Ты не лезь к машине-то, — сказала мать. — Шуточное ли тут дело.
— Мы фотки с вами будем делать, — пообещал я.
— Это чего… гостинцы? — спросил Шурик.
— Вам бы только гостинцы… — И мать снова принялась угощать меня: — Поешь… Отдохнешь малость и сбегай за Гривку. Карька там покормишь, посидишь, а отец пусть придет пообедать.
— Я и сейчас могу…
Удивительно, как лечат от усталости родные края. И спать не захотелось, и усталость куда-то разом пропала.
— И мы с тобой! — закричал Шурик.
— Возьму, возьму.
— И с машиной?
— С машиной потом.
Я тотчас же убрал фотомашину подальше, чтобы мои будущие клиенты не разобрали ее по частям.
Отчим обрадовался моему возвращению.
— О-о-о, помощник прибыл, — сказал он ласково и остановил на конце полосы лошадь. — Давай передохнем. Ты покорми, а я сбегаю перекушу, и снова возьмемся за работу. Допахать хотелось бы. Полоски-то, видишь, какие нам нарезали…
Отчим горько усмехнулся. До коммуны у нас была широкополосица, коммуна все перемешала, а теперь вот снова узенькие ломтики нарезали — негде и лошади развернуться. Чувствовалось, что ему это не нравилось… Он распустил супонь, достал дугу. Я помогал ему, снял с Карька седелко, отнес в сторону хомут.
— В логу и покорми. Там травка большенькая, а косить не будут. Жди, я скоро вернусь.
Я вскочил на лошадь и по пахоте прямиком поехал к логу. Любил я ездить быстро, и Карько, видимо, вспомнил это и затрусил, да так, что мне пришлось уздечкой придерживать его. «Не хорошо ездить так-то в рабочую пору», — подумал я. Сидя в логу и охраняя Карька, я все еще думал о бабушке. Вспоминал, какая она была, во что одевалась, о чем говорила со мной. Она была самым близким мне человеком, и вот — нет ее. Ушла… И ушла навсегда… «Ужели так со всеми будет?» — вдруг подумал я и ужаснулся неотвратимости конца жизни. «Нет, нет!» — отбросил я грустные мысли и побежал, чтобы напоить Карька в речке. И опять: «Попьет лошадушка побольше, и поест лучше», — так говорила, бывало, бабушка…
Вечером, вернувшись домой, я вдруг почему-то вспомнил о Петьке Обухове. Выбежал на угор, чтобы посмотреть Петькину деревню. В соседней деревне за озером, казалось, ничего не изменилось, люди жили так же, как и прежде. Только крайний дом катальщика увезли в другую деревню, будто бы разместили в нем маслозавод. А Петькин дом пока не тронули. И черемухи с кедрами стояли целехоньки. И поварня на том же месте.
Когда я, возвратившись, вошел в избу, жена Сергуни, низенькая толстушка Агния, рассказывала, что выселение кулаков не закончилось, что из каждой деревни намечено еще выдворить по две семьи.
— И вправду… С Выползова увезли двоих, — подтвердила моя мать.
Отчим спокойно сидел на лавке. Он обычно был молчалив и не улыбчив, но тут, покуривая, слушал баб и улыбнулся.