Не совладав с качкой, оркестр повалился, груды тарелок и усилителей обрушились на танцевальную дорожку и покатились к ногам зрителей. Зал превратился в сковородку, на которой мы подскакивали, словно блины. Пассажиры прервали танец и, ухватившись за колонны и подлокотники привинченных к полу кресел, пережидали буйство ненастья. Столовая вставала на дыбы, прыгала, терзала желудки. Туалеты внезапно стали судьбой и главным направлением для большинства людей. Бармен и стюарды торопливо раздавали плотные пакеты вместо рюмки коньяка перед завершающей чашечкой кофе. И помертвевшие лица утыкались в бумажные колпаки, спины конвульсивно дергались, стараясь исторгнуть невыносимое бремя праздничного ужина. Лишь Ребекка и Беатриса, спокойные посреди паники, продолжали кружиться в своем воображаемом ритме — ярость волн придавала их движениям необыкновенный резонанс. Они сплетались, непристойно подергиваясь, возвышаясь над разгулом стихий как аллегорические фигуры хаоса.
Шквал ветра на мгновение отвлек меня от моего горя, но едва администрация умело и эффективно восстановила порядок на борту (в частности, двое матросов держали кресло Франца), я снова впал в меланхолию. Подобно этому кораблю, я тоже держал курс в бездну. Чувства мои переменились столь же быстро, как ситуация. Я уже забыл Ребекку, и Беатриса вновь стала для меня желанной, словно прерванный на середине роман, к которому возвращаешься с прежней охотой. Суматоха помешала встретить Новый год. Один из стюардов напомнил выдержавшим испытание пассажирам об их долге, и все стали желать друг другу счастья, обниматься. Тивари и Марчелло поздравили меня с оттенком снисхождения, которое обычно проявляют к неудачникам, — хуже всего не сам провал, а свидетели, утверждающие его как свершившийся факт. Беатриса и Ребекка в первый раз поцеловались в губы. Они смеялись и, судя по всему, говорили друг другу тысячу остроумных игривых слов. Затем стали забавляться тем, что посылали мне воздушные поцелуи, сдувая их с тыльной стороны ладони. Никогда еще они не казались такими красивыми, такими веселыми.
— Ты бы видел свое лицо, — молвила Беатриса незнакомым мне голосом. — Не хочешь пожелать нам доброго восьмидесятого года?
Я заледенел до костей, в горле у меня образовалась удавка, не позволявшая даже сглотнуть, чтобы открыть рот.
— Пригласим его с собой? — спросила Ребекка.
— А он пригласил бы меня, если бы ты приняла его?
— Не думаю.
— Тогда оставим этого хама одного. Средство классическое, но испытанное.
Изо рта у меня вырывались отдельные слоги, что напоминало бульканье ванной, из которой спускают воду.
— Что ты сказал? Выговаривай слова, я не понимаю тебя…
Между ними царило согласие близнецов, издевающихся над недотепой. Они держали тайный совет, перешептываясь, и даже тончайший мой слух тщетно силился поймать на лету их секреты; наконец обе залились смехом, который становился все более и более задорным.
— Сожалею, Дидье, свободных мест нет.
— Пойми меня, — добавила Беатриса, понизив голос, — ты подорвал вложенное в тебя доверие. Мерзок лишь тот поступок, который бросают на полпути: я бы простила тебе интрижку с Ребеккой. Я не прощаю то, что ты даже в этом провалился. Все же пожелаю тебе счастья в Новом году, Дон Жуан, побыстрее начинай охоту, иначе проведешь ночь один.
Они расцеловались в щечку и удалились, пристально глядя друг на друга, тесно соприкасаясь боками, как если бы хотели составить одно тело на двоих.
— Ах, гадючки, — сказал Франц, не упустивший ни слова. — Вот это, Дидье, сестринская солидарность, или я ничего не понимаю. Что ж, примите с достоинством то, что вы всего лишь крайнее средство. Вам захотелось поиграть в Казанову, так не влезайте же в шкуру цербера.
Я был уничтожен: обида, рухнув на опьянение, обрела вес катастрофы. Последние слова Беатрисы обострили мое чувство собственной слабости. Я видел вокруг себя только противников и агрессоров, а в ухо мне жужжал отвратный, неотвязный паралитик, продолжавший свой грязный, подлый, безнравственный монолог.
— Вы думаете, они собираются…
Он непристойно облизнулся.
— Ваша подружка — лакомый кусочек, моя — горячая штучка, они вам ничего не оставят.
Это мерзопакостное суждение возмутило меня. В приступе благородного негодования я крикнул:
— Ненавижу вас, ненавижу.
— Тем лучше: я труслив, уродлив, гнусен: для меня все это дополнительные, восхитительные резоны быть подлецом. Я хочу заслужить выказываемое мне презрение. Говорю вам, — добавил он, расхохотавшись, — с таким другом, как я, враги не нужны.
Отвечать на подобные оскорбления было свыше моих сил; погрузившись в печаль, я следил за происходящим в зале лишь вполглаза. Открыли шампанское. Катастрофическое веселье овладело тремя десятками здоровых пассажиров, которые еще держались на ногах. Между ними образовалось некое братство стойкости, способствующее взаимной симпатии. Эти последние празднующие словно обезумели: Беатриса с Ребеккой, ободряемые гиканьем и свистом, выступали заводилами. И вот настал гвоздь программы. Молодая жена Франца, залпом опустошив бокал, рассеянно повертела его в руках, затем вдруг по-казацки швырнула себе за спину, и он с хрустом разлетелся на части. За этим жестом последовали громовой клик, гвалт голосов, пауза и новый гвалт.
Беатриса в свою очередь бросила бокал через плечо — блистательный абсурд, рассмешивший всех до слез. «Попробуйте вы тоже», — говорила Ребекка по-английски тем, кто окружал ее. В порыве неудержимой радости дюжину бокалов, ставших грациозными гиперболами, отправили на пол или в стены. Ребекка побежала к буфету за другими, выпила их, обрызгивая соседей, и метнула в потолок. С небес обрушился водопад осколков, и звону раскалываемого вдребезги хрусталя вторили взрывы смеха расхристанных, ополоумевших шутников. Это последнее каре празднующих насквозь пропиталось алкоголем, и любая забава казалась им недостаточно бредовой. Стюарды попытались было вмешаться, но ничто не могло остановить восхитительного безумия, спущенного с цепи двумя молодыми женщинами. Их бесстыдная наглость уже не знала границ. Не осталось бокала, чашки, стакана, рюмки, фужера, графина, вазы, которым удалось бы спастись от истребления, снаряды сталкивались с яростным грохотом, морские пакеты шумно лопались при ударе о деревянные панели, но их почти перекрывал треск битого стекла.
Эти мелодичные позвякивания, восхищавшие других, звучали для меня похоронным звоном. Потом настал черед картонных тарелок и объедков, которые тоже стали бомбами, пулями и стрелами. Игра перерождалась в баталию школьной столовой. Вскоре зал был усеян ошметками паштета, куриными косточками, обрывками сыра, хвостами сельдерея, листьями салата, кусочками огурцов в сметане и фаршированными помидорами, которые лопались при попадании в цель, оставляя за собой длинные, сочившиеся красной жижей пятна. Остальное громоздилось на полу и украшало физиономию тех, в кого попали — с них ручьями текли сок, вино или соус.
Укрывшись в другом конце столовой, не принимая никакого участия в этой непристойной оргии, я наблюдал за ней издали — влюбленный и взыскующий подаяния, ничтожный и презренный, вдыхающий лишь затхлые миазмы бурной радости, к которой так и не сумел приобщиться, гадкий утенок, изгнанный из вольера, в одиночестве пережидающий катастрофу в своем уголке.
— Идите сюда, — крикнул мне Франц, — сейчас начнется самое веселье.
Такие пьяные празднества вызывали у меня отвращение, и я сбежал в самый разгар этого артиллерийского обстрела, унося с собой смутный образ клубов дыма, пунцовых рож, насмешливого ржанья. Как могла Беатриса увлечься подобной грубостью?
В последний раз я взглянул на столовую, чтобы навсегда запечатлеть в памяти жуткую топографию: Беатриса и Ребекка, с мокрыми волосами, обняв друг друга за шею, сотрясались от смеха и хлопали по животу обалдевших стюардов. Увидев, что я ухожу, Франц, окруженный кучкой тевтонских гарпий, проревел мне вслед:
— Берегите рога на выходе, дверь здесь низкая.