Мгновение спустя, уже в коридоре, у меня началась ужасная мигрень: голова казалась мне невыносимой ношей, в которой все вены моего тела отвердели, слепившись в единый сгусток крови, более тяжелый, чем скала. Я совершенно пал духом, нервы сдали, как после приступа бешеной ярости. В этот момент все казалось мне мерзким, скотским, безнадежно серым. Слишком велико было разочарование, и я не прощал себе, что превратился в посмешище, когда был наказан за мелкое прегрешение, которое даже не сумел совершить. Тщетно я пытался отвлечься от своей невралгии и мстительно представлял себе двух изменниц, предвкушавших там, наверху, свою постыдную близость. Во мне теплилась детская надежда, что качка помешает их объятиям и чемодан, выпавший из сетки, оглушит прямо посреди греховного акта.
Я в слезах бросился на кушетку, вознося молитвы, чтобы корабль угодил в торнадо, который поглотит всех участников этого зловещего фарса. Я сильно перебрал и утратил ясное понимание вещей. Часы слились в один непрерывный кошмар. Я то просыпался, то засыпал вновь. Я прождал Беатрису всю ночь, вздрагивая при малейшем звуке шагов в коридоре, безутешно рыдая после каждой ложной тревоги.
ПЯТЫЙ ДЕНЬ
Чайная церемония
Как мог я, после подобного вечера, бриться, менять несвежую рубашку, пить кофе? День скользил по ночи, как мокрая тряпка по грязному стеклу, и солнце конца времен предпринимало робкую попытку показаться, чтобы осветить удручающую сцену. Все еще было погружено в сон, кроме рокочущих моторов и ветра, чьи резкие порывы сотрясали остов корабля. Я слушал оскорбительные выкрики моря, бившегося о корпус, и смятение мое насыщалось этим шумом, грохотавшим вместе со мной. Теперь оставалась только скучная водная дорога до Стамбула, куда мы должны были прибыть после полудня, осталось вытерпеть пять часов заключения на этом плавучем катафалке. Я пребывал в похоронном настроении: Беатриса так и не вернулась.
Мне любой ценой надо было поговорить с ней. Подруга, с которой меня связывали воспоминания о стольких счастливых минутах, в эту минуту казалась самой желанной из всех женщин: я проклинал Ребекку, жестокую интриганку, разрушившую наш союз. Человек, возникший на перекрестке дорог, кажется нам воплощением рая. Ошибка состоит в желании задержать это случайно мелькнувшее лицо. Как мог я все подвергнуть сомнению ради некоторых вольностей с этой незнакомкой? Я очнулся, словно после дурного похмелья. Понадобилось замкнутое пространство, чтобы поднялся этот осадок нечистой страсти, как после переперченной еды. Корабль этот надломил мне душу.
Меня особенно раздражала мысль, что все мои несчастья соотносятся с тривиальной мудростью типа «кто слишком много целует, плохо обнимает». Мне не хватило отваги дождаться возвращения Беатрисы: я должен был увидеть ее немедленно, поговорить с ней, вымолить прощение. Я вышел, вновь стал подниматься по лестницам, ходить по палубам и мостикам, углубился даже в машинное отделение, несколько раз прошелся перед небольшой группой заспанных стюардов — никаких следов Беатрисы. Я возненавидел эту плавающую клетку, державшую нас в плену, я проклинал загадочное море, которое движется в никуда, указывает тысячи направлений, следуя им и одновременно их предавая. Несколько раз я возвращался в нашу каюту. Каждый раз оставлял записочку с указанием, где я нахожусь и в какое время вернулся. Тщетно.
Тогда я решил выяснить все до конца. Некая сила, которой я не мог противостоять, приказывала мне подняться на проклятый этаж. Я вихрем взлетел в коридор первого класса. Бесшумно подойдя к дверям каюты Ребекки, я приложился к ним ухом. И стоял так, оглушенный биением собственного сердца, когда дверь распахнулась.
— Входите, — сказал Франц, — я вас ждал.
Я отшатнулся.
— Вы? Здесь? Стало быть, я ошибся каютой?
— Вовсе нет. Я стерегу сон моей жены.
Сначала я подумал о бегстве. Калека был последним человеком, которого мне хотелось увидеть. И уж он-то должен был это знать. Но я все же вошел, вне себя от ярости, не в силах произнести хоть слово. Ребекка спала в своей постели.
— Вы можете говорить в полный голос. Она приняла снотворное.
— Где Беатриса?
— На судне, но где — не знаю, клянусь вам в этом.
Его чересчур невинный облик не внушал доверия. Я быстро понял, что за этими слишком любезными манерами скрывается нечто особенное.
— В конечном счете, Дидье, только я сохранил хорошие отношения с остальными тремя. Вы огорчены?
Чего бы мне это ни стоило, я счел более честным признать свою досаду. В целом, говорил я себе, он всего лишь шут, и злоба его вызвана прежде всего глупостью: он не стоит даже того, чтобы я на него злился.
— Я хочу помочь вам вновь завоевать Беатрису. Не из дружбы, поскольку вы не позволили дружескому чувству расцвести между нами, но из солидарности. Подобно мне, вы принадлежите к породе козлов отпущения, а я люблю проигравших: у них всегда есть выход — выиграть хоть один раз.
— Я не за помощью пришел, лишь за информацией.
— Разумеется, но мне не по душе оставлять вас в подобной ситуации. Во-первых, уверены ли вы, что моя жена вам больше не нравится?
Его добродушие не обмануло меня.
— Франц, не затевайте все сначала: мне нужна только Беатриса.
— Беатриса вернется к вам, если захочет. Мы поговорим об этом позже. Пока же смотрите.
Он отдернул занавеску иллюминатора, разобрал простыни на постели и свернул их к подножью. Ребекка, голая, спала на боку, поджав одну ногу под другую. Я внезапно почувствовал бешеное биение пульса.
— Зачем вы это делаете?
— Для вас, Дидье, я реализую ваши желания.
Я не понимал. Нездоровый отек уродовал его верхнюю губу. Ткнув Ребекку в плечо, он повернул ее на спину.
— Она красива, вы не находите? Как отрадно думать, что это женское тело, эта атласная кожа подчиняются любому возникшему у меня движению. Она ваша, если вы ее желаете.
— Вы шутите?
— Вовсе нет, я абсолютно серьезен: восхищайтесь этими налитыми плечами, этими упругими грудями, разгорячите себя юностью этого прекрасного лица, которое вы, возможно, больше не увидите, погладьте ее по животу, не опасайтесь ничего, она пребывает в наркотическом дурмане, поцелуйте ее, подцепите языком эти колючие заросли.
Я застыл, словно кол проглотив, уверенный, что Ребекка лишь притворяется спящей. Что, если это очередная западня, которую расставила парочка, связанная обоюдным пристрастием ко всяческой грязи?
— Хватит расхваливать торговые сделки, я нахожу ваше сводничество отвратительным.
— Вы ограниченный человек, Дидье. Разве вы не видите, как я счастлив, что мы с вами делим чувство обожания к ней?
— Сейчас не время говорить об этом, я хочу найти Беатрису, вот и все. Где она?
— Владей я всеми своими членами, Дидье, предложил бы вам проделать со мной то, что две эти шлюхи…
— Ваш черный юмор не отличается хорошим вкусом.
— Займитесь с ней любовью, умоляю, я буду смотреть издали, если мое присутствие вас стесняет, вознаградите себя за все.
Сказано это было невиннейшим тоном ребенка, который просит конфетку.
— Вы действительно сошли с ума?
— Никоим образом. Пользуясь тем же случаем, включите кипятильник, мы заварим чай.
— Послушайте, Франц, вам не кажется, что после всего случившегося вчера вечером вы сделали уже достаточно? Итак, говорите, где находится Беатриса, или я ухожу.
— Беатриса спит в моей каюте, вот почему Ребекка легла здесь: кровать слишком узка для обеих и, поскольку мне спать не хотелось, я уступил свою вашей подруге. Идти туда бесполезно, ключ у меня, я запер дверь снаружи.
— Дайте мне ключ.
— Секунду, Дидье, имейте снисхождение к больному. Давайте сначала выпьем чаю.
Он расставил чашки на подносе. Успокоенный тем, что Беатриса недалеко, я вставил штепсель в розетку. Тогда калека произнес с особенной мягкостью:
— Хотите, сведем наши счеты? Поначалу мы хотели только поддразнить вас. Вы с Беатрисой выглядели такой дружной парой — союз двух наивных людей, отправившихся искать великого потрясения на Востоке. Своей обоюдной нежностью вы возрождали ценности невозможного брака. Я испытывал по отношению к вам зависть, смешанную с насмешкой, причем насмешка преобладала. Мы устроили вам проверку: подобно трем парам из четырех, вы не устояли. Я всегда борюсь за освобождение людей, связанных слишком сильным чувством, мне нравится разрушать идиллии, разоблачать комедию большой любви. И я пристроился к рутине вашего существования, как крошка хлеба, застрявшая в горле.