Все стали расходиться. Только Вяземский, и до того не обращавший никакого внимания на происходящее, остался на месте.
— Что, Афоня, долго ли тебе кручиниться? Не узнаю моего оружничьего, — полуласково, полунасмешливо окликнул его царь. — Аль вконец заела тебя любовь — змея лютая?
Афанасий не ответил, только повел бровью.
— Не горюй! Гляди кречетом! Завтра пошлю к ней сватов… Будет тебе хомут на шею!
— Поздно. Она уже вышла, — опустил голову Вяземский. — За боярина Морозова.
— Как? За опальника моего? — удивился царь. — Да он ей в отцы годится!
— Все теперь пропало, — с болью сказал Вяземский, махнул рукой.
— Тебя послушать — так ложись и помирай! — царь пристально посмотрел на него. — Вот что. Ступай-ка нынче на Москву, к боярину Дружине Морозов ву, скажи, что я-де прислал тебя снять с него опалу. Да возьми, — прибавил он значительно, — возьми с собой поболе опричников для почету, и Федора Басманова с Васьком Грязным. Да и Хомяк, чаю, лишним не будет!
Вяземский пристально посмотрел на царя и низко поклонился ему, а когда выпрямился — глаза его радостно сверкали.
Борис Годунов проводил Серебряного до коновязи.
— Борис Федорыч, — Серебряный оглянулся. — Вот ты один из самых близких людей царю, а сам не опричник. Так?
Годунов улыбнулся.
— Так.
— А царь все равно любит тебя больше всех. Вот ты бы и сказал царю честно про опричнину. Ведь своих-то убивать да зорить — значит загубить и себя, и всю Русь с собой вместе! Поведай же ему правду!
Годунов усмехнулся.
— Правду сказать не долго, да говорить-то надо умеючи. А стал бы я перечить царю, давно бы меня здесь не было. А не было б меня здесь, кто бы тебя от плахи спас?
— Что дело, то дело! Борис Федорыч, дай Бог тебе здоровья, пропал бы я без тебя! А скажи мне еще, если не тайна, с какой первой заслуги тебя царь приблизил к себе?
Годунов помолчал, как бы не решаясь, потом тряхнул головой, улыбнулся.
— Что ж, тебе можно… Был я тогда совсем в незнатной должности. Приставлен был к саадаку. Возил за царем лук да колчан со стрелами. Случилось раз, что на царской охоте оказался ханский посол Девлет-мурза. Ну и затеял он из лука стрелять. А дело-то было уж после обеда и много ковшей прошло кругом стола. Девлет-мурза что ни пустит стрелу, так и всадит ее в татарскую шапку, что поставили на шесте, ступней в ста от царской ставки… — Он задумался, вспоминая прошлое:
…Царь Иван Васильевич в своем прежнем обличье, с густой бородой и усами, стоит на лугу в окружении своей свиты.
Видно, что он крепко пьян.
Здоровенный, бритый наголо, Девлет-мурза всаживает одну за другой стрелы в лисью татарскую шапку, висящую на шесте.
Царь Иван ревниво наблюдает за ним, затем громко приказывает:
— Подайте мне мой лук! И я не хуже татарина попаду!
Девлет-мурза повернулся к царю, обрадованно улыбнулся.
— Попади, Бачка-царь!.. Моя пошла тысяча лошадей гаун. А твоя что пошла?
— Идет город Рязань! — качнулся царь. — Борис, подай мой лук!
Молодой Борис Годунов бросился со всех ног к коновязи.
Вскочил на коня с богатым, отделанным золотом и каменьями саадаком (чехлом-налучником), и тут все увидели, как конь вдруг забился, поднялся на дыбы и помчался вскачь к ближнему перелеску, скрылся в нем.
Все переглянулись, а через некоторое время конь прискакал обратно, остановился перед царем.
На коне сидел Борис, весь ободранный, с поцарапанным лицом. Колчан же и налучье изорваны, лук сломан пополам, а стрелы потеряны.
Борис спрыгнул с коня, повалился в ноги царю.
— Вели казнить, государь, виноват! Не смог удержать коня, не сохранил твоего саадака!
Царь сердито нахмурился, но глаза его уж малость протрезвели. Он пристально поглядел на Бориса, сказал:
— Не быть же более тебе, неучу, при моем саадаке! — повернулся к Девлет-мурзе. — А из чужого лука стрелять не стану!
…Борис Годунов, стоя у коновязи, улыбался, глядя на Серебряного, заключив свой рассказ.
— Да-а, — протянул Серебряный. — Выручил ты царя!
— А ты, небось, сразу бы подал царю лук? — хитро досмотрел на него Годунов.
— Подал бы! — махнул рукой Серебряный и засмеялся. Вскочил на коня. — Прощай, Борис Федорыч! Ней забуду твою услугу!
— Прощай, Никита Романыч! Меня уже, я чаю, царь ждет.
Серебряный, пришпорив коня, поскакал восвояси.
В огромных палатах — длинные ряды полок с книгами.
На широком столе — также лежат большие фолианты в обложках из тисненой кожи с золотыми и серебряными застежками.
Царь расхаживал вдоль полок, бормотал неразборчиво, напевал на церковный манер. Присаживался к столу, что-то записывал и вновь начинал ходить, напевать на разные голоса.
Вошел Годунов.
— Борис! — царь склонился над столом, собирая листки. Протянул их Годунову. — Вот. Сложил яj червь ничтожный, стих во славу Божью, на величье нашей святой Руси! И на голоса разложил. Перебели и раздай братии во главе с регентом.
Годунов вчитался в церковные вирши на первой странице и с восхищением поглядел на царя.
— Государь! Не перестану удивляться, сколь щедро одарил тебя во всем Господь!
Царь был польщен:
— Будем во храме величать нашу державу во имя Иисуса Христа и Пресущественной Троицы. Теперь к делу. — Царь посмотрел в глаза Годунова, — Я ведь знаю, о чем ты думаешь: ты мыслишь о том, что Никитка Серебряный прав, когда меня на крымского хана стремит.
— Я первый тебе об этом сказал, государь.
— Борис, ты не прав!.. Что мне Литва, и поштр мне ее скудные земли! Своих пока не заселить. Но Литва — это замок на вратах моря!.. Собьем замок — и откроются нам земли богатые, торговля щедрая. И еще Литва — г-это крепость супротив ливонских псов-рыцарей. Немецкие-то пчелы зело до русского меда охочи!
— Мудры твои речи» государь, — поклонился Годунов. — Прости мое недоумие.
— Кому ж и заботиться: о Руси, как не мне, единственному самодержцу ее!
— Истинно так, государь.
— А Вдадыко коварный дерзнул возвыситься надо мной, поучать меня, Я царь или не царь? Говори!
— Ты царь и великий князь всея Руси! — поклонился Годунов.
— То-то же им! — погрозил кому-то Иоанн. — Ступай, Борис. Я здесь один побуду.
— Государь, там царица… совсем плоха.
— Скорей бы Бог прибрал, — махнул рукой Грозный. — Обошли меня с этой дикой княжной! Уж так опостылела, сухогрудая. Поверишь, я к ней в постель, почитай, полгода не хаживал.
Максим пришел в тюрьму говорить с отцом. Он ждал наверху, а палач Терешка спустился в подвал, откуда доносился голос Малюты.
Владыко был в рубище, с босыми ногами, закованными в колодки.
Малюта растягивал его на цепях, зло говорил:
— Ты у меня взвоешь, пастух нечестивый, взвоешь!
Но Владыко молчал. Он только с горьким сожалением смотрел на Малюту.
— Врешь! — все сильнее растягивал цепи Малюта. — Ты у меня подашь голос! — зверел палач.
Трещали кости старца, но он молчал.
Терешка шепнул что-то на ухо Малюте. Тот очумело посмотрел на Терешку, оставил Владыку на цепях и полез наверх.
Здесь ждал его Максим.
— Батюшка, — сказал Максим. — Мне нужно переговорить с тобою.
— О чем? — спросил Малюта, невольно оборачивая взгляд.
— Я завтра еду, — продолжал Максим. — Прости, 6атюшка!
— Куда?
— Куда глаза глядят, земля не клином сошлась.
— Ты с ума спятил?
— Мне давно тяжело с вами, батюшка. А теперь… — продолжал Максим, — как услышал сегодня Серебряного, стало мне воистину ясно — не на вашей стороне правда!
— Так вот кто тебя с толку сбил! — вскричал Малюта. — Попадется он мне в руки — не скорой смертью издохнет, собака.
— Господь сохранит его! — сказал Максим, делая крестное знамение. — Не попустит он тебе все доброе на Руси погубить!
Малюта хотел закричать на сына, но невольное уважение сковывало его злобу.
— Максимушка! — сказал он заискивающе. — Твое слово понравилось сегодня царю. Посмотри, коли ты теперь в гору не пойдешь!