Тот пошел к коморе и вдруг увидел в траве сережку. Она блеснула алмазным камнем.
Грязной, качнувшись, упал на траву и схватил сережку, поднес к налитым хмелем глазам, понюхал и зажал в кулаке. С трудом поднялся и, раскинув длинные руки, прижался лбом к стене коморы, застыл в напряжении. Никто ничего не заметил.
— Эй, ты! — Грязной обернулся к стремянному, свирепо поводя белками. — Клади его на попону. Пеленай! — кивнул он на князя. Вяземский все еще был в; обмороке. — Едем!
Елена, ни жива ни мертва, услышала, как застучали копыта. Глянула в щель.
От мельницы отъезжали всадники, увозя с собой завернутого в попону князя Вяземского.
Крутилось, отсвечивая под луной, мельничное кодесо.
Мокрые стены тюрьмы были покрыты плесенью. Князь Серебряный, скованный по рукам и ногам, ожидал смерти.
— У меня с его милостью особые счеты! — протяжно-вкрадчивым голосом сказал Малюта. — Укороти его цепи, Терешка, — велел он подручному.
Тот воткнул смоляной светоч в кольцо, подтянул руки Серебряного к самой стене.
— И к допросу-то приступить робость берет! Кровь-то, вишь, говорят, не одинаковая у нас в жилах течет… — Малюта стал на колени и поклонился в землю Серебряному. — Дозволь, батюшка князь, перед допросом, для смелости-то, на твою боярскую кровь посмотреть! А потом, — продолжал он, возвышая голос, — потом дозволь мне из княжеской спины твоей ремней выкроить! Дозволь мне, смрадному рабу, вельможным мясом твоим собачек моих накормить!
Голос Малюты поднялся до визга.
Дверь темницы заскрипела, и вошел Борис Годунов.
— Прочь! — заревел Малюта.
— Опомнись, Григорий Лукьянович! — ответил спокойно Годунов. — Эдак делать не годится. Ты отвечаешь за него государю!
— Прочь! — Малюта ничего уже не помнил. Он вцепился в Годунова и старался опрокинуть его. — Я скажу государю, что ты стоишь за изменника! — хрипел, задыхался Малюта.
— А я скажу, что ты хотел убить его своими руками, как ты задушил Владыку, — оттолкнул Годунов Малюту. — Казнь назначена на завтра!
— Я уж придумаю такую казнь, что самого себя удивлю, — сдаваясь, пообещал Малюта.
Серебряный повернулся, гремя цепью.
— Спасибо тебе, Борис Федорович, что ты посетил меня, — сказал он. — Теперь и умереть будет легче!
— Я пришел от государя, — Годунов посмотрел на Малюту. — Государь велел снять с него цепи и накормить.
Малюта пришел в себя и бросился из темницы. Серебряный почувствовал, что ему отпускают цепи.
— Не отчаивайся, князь! — шепнул ему на ухо Годунов. — Главное — выиграть время.
На широкой поляне, окруженной непроходимым лесом, лежало и сидело множество людей разных возрастов, в разных одеждах. Иные в сермягах, иные в зипунах, а кто в лохмотьях. Вооружены были кто бердышами, кто саблей, кто кистенем. На кострах варили кашу.
Стреноженные кони паслись поодаль, у кривого дуба. Туман жался к земле. Высокий голос пропел тихо, нащупывая напев:
Ему отозвался другой голос, повторил громче, в лад. Дюжий молодой парень черпал из котла кашу. Лядащий мужичонка нетерпеливо приставал к нему:
— Ну, а дальше… дальше-то что было, Митьк?
— А ничаво. Снасильничали и все, — сдавленно произнес бывший жених Митька. — Она с того немного умом-то тронулась, а после… того… — Митька запнулся и замолк.
— Ну?! — почти выкрикнул мужичонка.
— Удавилась она… На сушилах, где холсты сушат, — нехотя отвечал парень. — Не уберег. Так и похоронили. Зарыли. Отпевать-то грех.
— Тебе, Митька, на другой жениться надо! — сказал, глядя в сторону, рыжий.
— Сам жанись!
Складный строй уже поднял песню строгими голосами.
У черной и закоптевшей избушки Ванюха Перстень показал Михеичу на опрокинутый пень.
— Садись! С чем пришел, говори!
— С плохим! — ответил Михеич, садясь.
— К нам с хорошим не ходят! — отозвался Перстень, сверкнув ослепительной белизны зубами.
Михеич поник, сгорбившись, уронив руки на колени.
В стороне дедушка Коршун лежал на попоне, помешивая уголья чеканом-топориком на длинной рукоятке. Коршун был тем вторым, кого в селе Медведевка освободил Серебряный вместе с Ванюхой Перстнем.
Тут шел свой разговор.
— … На ровном от татарина не ускачешь, — говорил Коршун. — Кони у них резвы, страсть! И из луков садят — на скаку в птицу попадают.
— А топором? — спросил подошедший сюда Мишук, мужичонка, что разговаривал с Митькой. — Врезать промеж глаз!
— Врежь, если подпустит, а тебя-то татарин одной ладонью прихлопнет! — сказал рыжий.
— Что-о?! — взвился Мишук, — Хер ему! Подумаешь, лук — жилка да палка! Топор все одно лучше!
— Но, но! — сердито одернул кудлатый мужик, — Татарский лук не всякий и натянуть может. Привычка нужна. А татарин четыре дни не жрать может, а все равно натянет!
— А счас и поглядим, — поднялся Рыжий:- У атамана в избе есть — от убитого татарина остался! — он побежал в избушку Перстня.
В сторонке Михеич что-то рассказывал Перстню, размахивая рукой — как бы показывая удары саблей.
Прибегал рыжий с огромным татарским луком. Кудлатый взял его, подтянул покрепче тетиву и протянул Мишку:
— На, натяни!
Мишук взял лук. Напыжился — и совсем немного оттянул тетиву. Напыжился еще раз — то же самое.
— Вот те жилка да палка! — усмехнулся кудлатый. Мишук лег на спину, уперся ногой и все равно растянул лук только наполовину. Все засмеялись.
— Дай-ка! — рыжий отнял у него лук, потянул — результат был чуть лучше. — Да-а… И впрямь привычка нужна. Жилу эту и порвать нельзя!
Стали пробовать, и другие, а рыжий крикнул Митьке, все еще уплетавшему у костра кашу:
— Митьк, а Митьк!
— Чаво? — повернул голову тот.
— Подь сюда!
Митька поднялся, подошел.
— Ты четыре дни не жрать можешь?
— Не-е.
Рыжий взял у молодого парня лук, дал Митьке.
— Потяни!
— А для чо?
— Тяни, говорю!
Митька слегка потянул тетиву — лук круто согнулся.
— Еще тяни!
Митька потянул сильнее, лук согнулся совсем, тетива лопнула, сломалась и дуга дерева. Все заржали. Кудлатый качал головой. Митька повертел в руках остатки лука, выбросил в кусты.
— Не-е, — сказал он, — мой посошок удобнея! — И он достал из-за дерева огромную дубину с набалдашником — величиной с собачью голову.
Перстень поднял голову, посмотрел на понуро молчавшего уже Михеича, закончившего свой рассказ.
— Помочь-то князю я готов. Только как и чем помочь? Ведь князь-то в тюрьме?
— В тюрьме, батюшка, — сокрушался Михеич. — А завтра ему карачун!
— В тюрьме, что на площади? У Малюты? — Михеич кивнул. — И ключи у него?
— У него. А к ночи он их царю относит. А царь, бают, их под подушку кладет.
Перстень развел руками:
— Под подушку?… Тогда какой тут бес твоему князю поможет? Ну говори сам: какой бес ему поможет?
Михеич глубоко вздохнул:
— Стало, и мне не жить на белом свете!..
Перстень помолчал, раздумывая.
— Пока поживи, старичина, — поднялся он. — Поезжай на мельницу. Залетела туда жар-птица. Отвезешь ее к царю Далмату! — подмигнул Перстень.
— Какая птица? — не мог толком понять Михеич. Но Перстень не ответил ему, пошел в избушку.
Одно окно в царской опочивальне было открыто. Царь молился, стоя на коленях перед малым иконостасом.
Пот стекал с его лица, и на лбу снова резко обозначились кровавые знаки от ударов о пол.
— Господи! — вглядывался он в пронзительный лик Христа. — Ты дал мне власть и волю похотеньям моим, ты возвысил меня над прочими… Господи, видишь ли ты смирение мое, и скудоту мою, и страсть перед тобою, Господи! Внемлишь ли ты покаянию моему? Отзовись! — Царь Иван прикоснулся лбом к полу, замер. — Господи Боже! Пусть я смраден! Ввергни дух мой в геену огненную! Но изреки слово жалости! Отзовись! — прошептал он, роняя слезы и перекатывая воспаленный лоб по холодному полу. — Господи! Не отринь, но спаси, молю тя, великий и грозный! Изреки, спасешь ли ты, не накажешь десницей своей?