Не найдя в доме Елены, Морозов спустился с крыльца в сад. До него донеслись невнятные голоса.
Он свернул во тьму липовой аллеи, идущей вдоль ограды. Услышал плач Елены. Она что-то говорила, но шум ветра в высоких липах мешал разобрать слова. Он подошел ближе, и в темноте обозначилось белое платье его жены, стоящей на дерновой скамье. Морозов шагнул еще, и то, что он услышал, заставило его окаменеть.
— …Я люблю тебя больше жизни!.. — звучал сквозь рыдания страстный голос Елены. — Больше свету божьего! Я никого, кроме тебя, не люблю и любить не буду!
Оглушенный Морозов стоял, прислонившись спиной к липе. Мимо него быстро прошла заплаканная Елена, не заметив мужа. За оградой раздался топот коня.
Опомнившись, Морозов вскочил на скамью.
Во тьме таял смутный силуэт всадника.
— Кто же это? — мучительно морщась, прошептал боярин. — Афонька Вяземский?… Федька Басманов?… Нет, не может быть!
В своей светлице боярыня готовилась раздеться, но склонила голову на плечо и забылась.
Поднявшись по лестнице, Морозов, переодетый в ночное одеяние, остановился у дверного порога. Нависшие брови его были грозно сдвинуты. За дверью глухо возник крик и сдавленные рыдания Елены.
Она срывала с себя одежду, швыряя кокошник, белую ферязь. Рванула, рассыпая, бусы.
Боярин тихонько толкнул дверь и увидел, что она стояла нагая. Распущенные волосы упали ей на плечи, на спину.
Бросившись на приготовленную ко сну постель, она повернула к двери голову и замерла. Вскрикнув, попыталась прикрыться.
Увидев устремленные на него, полные страха, глаза Елены, Морозов постарался улыбнуться, чтобы жена пока не догадалась ни о чем.
Он тихо закрыл дверь. Не отрывая взгляда от прелестей молодой жены, подошел к постели, хрипло сказал:
— Я думаю, женушка… пора тебе и разделить со мной ложе.
Он упал на Елену, крепко сжал ее в объятиях. Елена, не вымолвив и слова, покорно отдалась ему. Только горькие слезы обильно бежали по ее лицу.
В Александровской Слободе еще не рассвело, а с колокольни церкви Божией Матери уже разносились радостные звуки благовеста.
Это царь Иоанн с сыном, царевичем Иваном, звонили в колокола, созывая на утреннюю молитву.
Из лестничной дыры показалась рыжая голова Малюты Скуратова. Отдуваясь, он поднялся наверх и присоединился к звонившим. Отзвонив, царь опустился с колокольни и вошел в церковь.
В храме мерцали свечи. С десяток опричников — братия в монашеских скуфейках и черных рясах — пели стихиры.
Царь Иван задавал тон.
— Бог — Господь, и явися нам…
Распевщики истово подхватывали песнопение. Особо радели Федор Басманов и Василий Грязной. Вяземский стал ближе к басам — Борису Годунову, Малюте Скуратову, Алексею Басманову.
Лицо царя было приветливым, но проницательные глаза подмечали и опухшую с похмелья рожу Грязного и потухший взор Вяземского.
Но и сам царь, Иван Васильевич, внешне разительно переменился за прошедшее время. Он постарел, щеки его как-то ввалились и одновременно обвисли. Орлиный нос стал круче, а на челе появились морщины. Цвет лица был нездоровый, а борода и усы повылезли, торчали отдельными волосками, клочьями. Сбылось пророчество блаженного Васи.
Слова молитвы возносились под темный свод церковного купола.
Владыко издали сделал царю поклон.
Царь, опустившись на колени, стал истово класть земные поклоны.
— Господи!.. Господи!.. Господи!
Кровавые знаки, напечатленные на его высоком челе прежними земными поклонами, яснее обозначились от новых ударов об пол. Возводя очи к иконостасу, царь горячо упрашивал Бога:
— Господи наш!.. Пусть будет тишина на Святой Руси! Господи, дай мне побороть измену и непокорство! Благослови меня окончить дело великого Поту… Сравнять сильных со слабыми, чтобы не было, Господи, на Руси одного выше другого… Чтобы все были в равенстве!.. И чтоб только я один, Господи, стоял над всеми, аки дуб во чистом поле!
Он поднялся, подошел к Владыке и, смиренно сложив; руки, опустил взор.
— Благослови нас, Владыко! — попросил Иоанн.
В мантии, панагии и белом куколе, Владыко глядел на него, не шевелясь. И не дал царю благословение.
— Твои нечестивцы невинную кровь проливают. Творят беззакония, бесчинствуют, — произнес он. — И ты губишь душу свою. Много в тебе нераскаянной злобы и ненависти.
— Молчи, отец святой! — прервал Иоанн, сдерживая гнев. — Одно тебе говорю, только молчи. Молчи и благослови нас!
— Молчание наше на душу грех налагает, — возразил Владыко. — Кровь пролитая взывает к небу.
— Кто ты, Владыко, чтобы судить царя? — прошептал Иоанн.
— Я пастырь стада Христова! Мое священное право печаловаться.
— О ком печаловаться? — с досадой произнес Иоанн. — Боярство ищет мне зла, восстало на меня! Я думал найти в тебе опору, сподвижника, чтобы карать измену.
— Только милость — опора царя! Всякая кара есть насилие.
— А узда человеку?
— Нужна не узда, а вера, не кнут, а милосердие, — отвечал Владыко.
— Нужна власть! — строго сказал царь.
— Только вера собирает народ!
— И власть! Лишь несмысленные скоты, гады и птицы пребывают в безвластии! Человецы же в безвластии жить не могут и всякому властителю от, Бога дано право карать!
— Человека нужно учить и миловать, а не карать! Наставлять советом, словом… Хлеб от крови не растет гуще! Ты даже можешь хотеть добра, может быть, ты и хочешь его… *
— Владыко! Не прекословь, а благослови! Чтобы не постиг тебя гнев мой.
— Нет! — отрезал Владыко.
— Нам ли противишься? — царь усмехнулся, — Что ж, испытаем твердость твою! Видно, мягок я с вами!.. — глаза царя вспыхнули яростным, жутким огнем. — Отлучаю!!! Отлучаю от службы и от сана, аки недостойного благодати Божией!
Владыко стоял, пошатываясь. Он не понимал еще толком, что произошло.
Царь повернулся и вышел из церкви, кивнул на ходу приземистому рыжему «монаху» Малюте.
Опричный хор продолжал распевы.
Малюта Скуратов, скрывая глаза под черным шлыком, прошел мимо непокорного пастыря, низко поклонился ему и вышел вслед за царем. И все остальные опричники, отвешивая такие же поклоны Владыке, покинули церковь.
Святой отец смотрел им вслед.
Владыко, выйдя из церкви, приблизился к своей карете. Место кучера на ней занимал монах в черном. Капюшон его был опущен на глаза. Владыко с удивлением посмотрел на него. Тут же дверца кареты открылась и чья-то могучая рука втащила пастыря во внутрь.
Монах в черном тронул коней. Владыко увидел, что в карете напротив него сидел Малюта.
— Пожалуй в мои хоромы, Владыко! — сказал он. — Теперь я тебя начну причащать!
— Не кощунствуй, раб! — строго ответил тот.
Малюта усмехнулся, покачал головой.
— Удивил ты царя, отче Филипп. Такого еще не бывало на Руси!
Над лощинкой повис густой утренний туман.
Ратники Серебряного, которые накануне отправляли к старосте связанных опричников, ехали едва видимые в сером тумане.
Заблудившись, они тревожно переговаривались.
— Дальше-то куда?… Так и будем лесами плутать?
— Струхнули, вот и приблудили, — отозвался второй. — Надо бы по царской дороге ехать!
— Нет уж! По царской — могли догнать! — поежился третий.
— Не могли! Чай, не зря мы их пороли. С их задницами теперича на конь неделю не сядешь!
— Да, братцы, как староста этому Хомяку в ноги повалился, да начал распутывать, я сразу скумекал, что надо деру!
— Еще б тебе не скумекать. Ты ж его самолично: порол. Хомяк бы тебя первого на сук!
— А что?… Если у этих опричников такая власть —. они ж нас и на Москве изловить могут!
— Не-е, наш князь в обиду не даст. Все замолчали, задумались.
— Эх! — снова заговорил один. — Сейчас бы щед пожирней, да печку погорячей!
— И бабу повеселей! — добавил другой.
— Дорога! — закричал передовой. — Дорога, торная! Радостно гомоня, ратники выехали на дорогу, двинулись по ней сквозь осевший несколько туман.