— Для тебя вся радость жизни в еде да в уборной. А ведь ты уже взрослый парень! — с тоской сказала Рената. — Ну, беги в свою любимую уборную. Только не вздумай запираться на крючок! Не то я дверь ногой вышибу, а тебя прогоню вон выбивалкой!
Витторио, счастливый, убежал, а я, надеясь побыть несколько минут наедине с Ренатой, сказал:
— Подожду Витторио, чтобы с ним проститься.
— Долго вам ждать придется, — со вздохом сказала старуха, садясь в старинное кресло-качалку и кладя на колени «Мессаджеро».
Мы с Ренатой закурили по последней сигарете («Ей-богу, это — последняя!» — клялась Рената), а старуха принялась перелистывать газету, чтобы снова затеять со мной политический спор — политика была ее страстью.
— Не читали, что сказал секретарь партии о тех фашистах, которые не носят в петлице значок?
— Нет, как-то упустил, — ответил я.
— Зря. Очень зря. Если вы хотите жить не хуже других, надо быть в курсе всех перемен.
Рената подняла на мать свои печальные глаза и сказала с упреком:
— Я же тебе говорила, что он не фашист. И вообще, оставь его в покое.
— Почему же он не вступает в партию? — не унималась старуха. — И это когда все подряд подают заявления о приеме... Если хочешь сделать карьеру...
— Он не хочет делать карьеру... Неужели ты до сих пор не поняла?!
Несмотря на старания Ренаты эти разговоры с каждым вечером становились все тягостнее. Обычно я, злясь на самого себя за то, что не могу по-настоящему возмутиться, лениво поднимался, а Витторио кричал мне из уборной: «Чао, Уго!» Наконец однажды я сказал Ренате, целуя ее на прощание в коридоре:
— Если твоя мать будет продолжать в том же духе, я больше не приду.
Она растерянно взглянула на меня, потом ответила:
— Это и есть семья. А ты представлял ее себе иначе?
Я посмотрел на Ренату в упор.
— Семья — это одно, а политические взгляды — совсем другое. Я люблю тебя, Рената, люблю Витторио, но не желаю, чтобы меня беспрестанно провоцировали.
— Одной любви недостаточно, друг мой, — невозмутимо, с насмешливой улыбкой, еще больше разозлившей меня, возразила Рената. — Семейная жизнь сложнее, чем тебе казалось. В каждой семье сколько голов, столько умов... Чао, иди спать, милый, а завтра обо всем поговорим.
10.
Больше мы с ней об этом не говорили. Я понимал, что рано или поздно признал бы правоту Ренаты. А мысль о том, что семья — это узкий круг людей с застывшими представлениями и взглядами, которые уже не меняются, как и сами люди, была для меня невыносима.
Мои приготовления длились два дня, а на третий я уехал из Рима. До этого я все время сравнивал себя с лавочником, который проклинает свою рабскую жизнь и продолжает уныло стоять за прилавком.
Я пересек Северную Италию, половину Франции и надолго обосновался в Париже. Там я брался за любую работу, пока не встретил политических изгнанников, которые подыскали для меня в Риме место продавца в букинистическом магазине. Теперь я мог вернуться в Италию.
До сих пор я ощущаю на губах терпкий вкус и теплоту первого фонарного столба, который обнял, выйдя с вокзала Термини. Был август, и опустевший Рим дремал под знойным полуденным солнцем.
Увидев, что я обнимаю фонарь, кучер, сидевший на облучке своего фиакра, бросился мне на помощь.
Подбежав, он услышал, как я прошептал, прижимаясь к раскаленному чугуну: «Рим мой».
— Я бы так же поступил, — сказал кучер, взяв мой чемодан. — Но я, понимаете, решил, что вам стало плохо от этого чертова солнца!
Я ошеломленно оглядывался вокруг: я вновь в Риме, в моем Риме! Город входил в меня вместе с этим возгласом, звучавшим словно признание в любви. Сильно ли мне помогли эти два года разлуки, если снова, очутившись в Риме, я мыслями сразу же унесся к ней, Ренате, и словно ощутил в горячем дыхании города ее дыхание.
Улицы, площади, кафе, сады Пинчо, часть которых я видел из своего букинистического магазина, — все напоминало мне о Ренате, горьким огнем обжигало душу, и я клялся, что отныне моя жизнь потечет иначе, не так, как прежде.
Я знал, что Рената отдыхает на море, и все равно каждый вечер звонил ей. Звонил, чтобы услышать телефонный гудок в ее доме. Остальные продавцы, позвякивая висячим замком от металлической решетки, сердито выговаривали мне: мои дурацкие телефонные звонки заставляют их задерживаться в магазине, а за эти «сверхурочные» им ни гроша не платят. А я прислушивался к телефонной трели, которая, верно, звенела и в ее пустой квартире.
Каждый вечер я несколько минут подряд признавался ей в любви, потом вешал трубку. И так до того дня, когда точно по волшебству телефонный гудок оборвался и необыкновенно нежный голос произнес: «Алло!»
Это была она, я в растерянности посмотрел вокруг, продавцы с улыбкой глядели на меня; а я молча вбирал в себя эти слова: «Алло! Алло!»
Я снова поднес к уху трубку и услышал:
— Это что, шутка или просто ошибка?!
— Нет, не шутка, — наконец сумел выговорить я. — Это я, Уго.
— Откуда ты звонишь? Как ты узнал, что я вернулась? Об этом еще никто не знает.
— Никто, кроме меня, — таинственно сказал я. — Скажи только одно: ты рада моему звонку?
— Еще бы!
— Значит, ты меня любишь, — прошептал я.
— Тебе опять захотелось меня помучить?
— Почему мучить? — Рената долго не отвечала. — Почему? — Мне показалось, что она всхлипывает. И я не стал настаивать.
— А где Витторио? — Я почувствовал, с каким трудом она справилась с волнением.
— Здесь, со мной, — ровным голосом ответила она.
— Он здоров?
— Более или менее.
— Что с ним такое?
— Ничего... Знаешь, меня ждут. Прощай.
— Как это — прощай?
Но она уже повесила трубку, и я услышал равномерный длинный гудок. Я застыл на месте, держа в руках трубку. Хотел было снова позвонить Ренате, но меня обескуражили иронические взгляды моих сослуживцев.
11.
Миновав церковь Тринита-дей-Монти, я бегом одолел виа Бабуино и десять минут спустя уже был у дверей ее дома.
Открыла мне сама Рената, в переднике и в белом тюрбане на голове.
— Какой ты нетерпеливый! — с упреком сказала она. — Что за спешка? — Она холодно подставила щеку для поцелуя, и я ощутил на губах горький вкус ее слез.
— Не мог больше ждать ни минуты, — прерывисто дыша, ответил я.
— Как тебе нравится мой вид?! Я подметала пол... После двух месяцев отдыха приходится все в доме убирать и перетряхивать, — пожаловалась она.
Белый платок на голове оттенял темный загар ее лица, и без передника, портившего ее фигуру, она походила бы на счастливую купальщицу. Я уже собрался пошутить насчет ее летних приключений и пляжных знакомств, но вдруг, когда она грустно опустила веки, увидел в глубине ее глаз тень страха.
— Что-нибудь случилось? — Она пожала плечами. Однако я не успокоился: — С Витторио?
— Из-за него я и вернулась.
— Он что, болен? Кстати, где он?
— Где он может быть? — жалобным голосом сказала она. — Как всегда, либо в кухне, либо в кладовой.
— Ну, раз аппетит у парня не пропал, значит, он здоров, — засмеялся я. — Пойду к нему. Вот уж он удивится!
— Нет, лучше не надо, — остановила она меня.
— Как? Не хочешь даже, чтобы я с ним поздоровался? Ведь мы целых два года не виделись!
Я вырвался из ее рук и лишь в последний миг догадался о причине ее испуга. Но было слишком поздно. Я направился в кухню, и сзади меня настиг сдавленный голос Ренаты:
— Я налью тебе пива, хорошо?
12.
В гостиную я вернулся совершенно подавленный. Рената ждала меня. Она сидела на ступеньке у балконной двери и держала в руках стакан пива — рядом стоял полный до краев стакан для меня... Я взял его и, тяжело вздохнув, сел рядом с Ренатой. С ее ресниц скатилась слеза и прозрачной пуговкой упала в оседающую пивную пену.