- А жить всё-таки приятно! - сказала она.
- Да, - серьёзно подтвердил он.
Теперь они виделись каждый день. И всё говорили, говорили. Он и купался с ней вместе, и загорал - на скалу не уходил. Утром они подолгу смотрели на море, устремляясь за горизонт, куда улетали чайки и куда можно было улететь только в мыслях. Да и то, наверно, врозь. А может, они летали вместе? Кто знает? Ведь в такие минуты они молчали.
Однажды, уходя с пляжа, он услыхал, как к Елене Николаевне, будто бы в шутку, обратились знакомые женщины:
- Елена Николаевна, смотри-те!..
- Мужу напишем...
Он видел - Елена Николаевна наклонилась и стала поправлять босоножку: набился песок. Хохотнув, ответила:
- Пишите, он у меня не ревнивый...
А вечером где-то над горами сердился гром, и там посверкивало и погромыхивало. Елена Николаевна каждый раз вздрагивала, слушала художника невнимательно и только как-то по-особенному смотрела на него. Он увидел, запнулся, забыл, о чём говорил, и замолчал. А потом очень серьёзно и просто сказал:
- Елена Николаевна, а вы смотрите не влюби`тесь в меня. В конце концов, это же возможно... - Он опустил голову.
- Ну что вы, Евгений Александрович! - Она громко рассмеялась, слишком громко.
Хотела спросить: "С чего вы взяли?", но это показалось ей и неискренним, и банальным, и она не спросила. Спросила совсем другое, такое, чего не ждала от себя:
- А вы сами... не боитесь?
Он закашлялся, выбросил плохо горевшую папиросу, закурил новую и заговорил о нашумевшем кинофильме. Больше они к этому не возвращались.
Через неделю художник сообщил Елене Николаевне, что отпуск его заканчивается, завтра он уезжает.
- Как? - спросила она изумлённо, словно остановилась с разбега. Она так увлеклась разговором, так интересно спорила с ним о содержании и форме в современной живописи, что оборвав на полуслове, не знала, о чём же говорить дальше, на чём остановилась. Он оглушил её своим известием, таким неожиданным и так некстати.
Почему-то она не хотела, чтобы он уезжал, не думала о таком и не представляла, что он может уехать отсюда - вот так, просто, что у него может закончиться отпуск и закончиться не в один день с ней.
- Да... завтра в 12. Вот и билет на автобус, - сказал он потухшим голосом, глядя себе под ноги.
- Что же, - ответила она вяло, - значит, завтра будем прощаться. Жаль... Мне будет скучно без вас.
- Мне тоже.
Уже подкралась к Ай-Петри луна и готова была спрятаться за зубчатыми вершинами, уже густыми стали деревья и их тени в ночи, уже давно пора было возвращаться в санаторий, а они всё молчали, шли, останавливались. Возле крутого обрыва они слушали уханье внизу, он курил, она срывала листочки с куста.
Море сердилось, клокотало. Пенные валы внизу белели и шли на берег, как на приступ. Сшибались, раздавался пушечный выстрел, летели брызги и пена, и вновь всё повторялось. Вскрикнула в темноте чайка.
Елена Николаевна вздрогнула, повернула к Астраханцеву бледное лицо и долго смотрела ему в глаза, словно чего-то ждала. И он уж было хотел что-то сказать, и будто потянулся к ней, но лишь вздохнул, и в который раз закурил.
- Да, нам нельзя этого, - тихо сказала она, отворачиваясь. - Курорт, море, каких-то 3 недели всего... Конечно, несерьёзно всё... не правда. Глупо и незачем, я понимаю... Вероятно, вы правы - это быстро пройдёт.
Он молчал, напряжённо о чём-то думал.
Вспыхивал светлячок папиросы.
И роптали, роптали внизу волны.
- Поздно уже. Проводите меня домой, - сказала она.
Ветер трепал её волосы.
Она ждала...
А он всё молчал.
Так и пошли, молча, до самого санатория. Он всё курил и курил, и она не говорила уже, что это вредно.
Перед входом во двор она остановилась.
- Да, вы правы во всём. Прощайте... - Елена Николаевна протянула ему руку.
- Прощайте, - вздрогнул он. Держал её руку в своей и смотрел ей в лицо собакой, потерявшей хозяина.
Она вдруг резко нагнула голову, почти вырвала руку и, не оглядываясь, пошла. Потом побежала. По кирпичной дорожке. И стук её каблуков был частым, как удары сердца под пиджаком. Ему очень хотелось, но он не окликнул её. Что-то сделалось с горлом.
Скрылась за горами луна, и стало темно.
На мгновение затихло всё везде. Гасли последние огни в окнах.
Астраханцев не уходил.
Может, на что-то решался или чего-то ждал, прислушиваясь. Но стучало только его сердце в тёмной пустоте, да было слышно, как выплёскивается на берег раскачавшееся в шторме море - обвально ухает, прощально вздыхает.
Елена Николаевна не появлялась... не вышла.
И тогда вместе с ухнувшей волной где-то что-то обвалилось, оторвалось, как берег от материка, и покатилось, покатилось... уже навсегда.
Ей недоставало его, просто недоставало. Так было в первый день. А на другой и на третий день - утратили для неё свою прелесть и море, и горы, и красивые обрывистые берега. Пустынным казалось всё. Пусто было и на пляже. Сначала просто пусто, потом - до слёз.
Елена Николаевна затосковала. А когда тоска стала невыносимой, она призналась себе, что любит Астраханцева, любит, сама не знает за что, и тоскует по нему. Оставаться в Алупке дальше - уже не было смысла, это был не отдых. Елена Николаевна неожиданно собралась и тихо, незаметно уехала.