Мы возвращались довольными сверх всякой меры в ту ночь после первой встречи с "отшельниками из Лапитоса", и, поскольку луна была почти полная и стояла высоко, свернули с дороги, чтобы заехать на часок в издавна облюбованные совами развалины Ламбусы, древней церкви, расположенной в великолепном уединении вдалеке от Лапитоса, на каменистом пляже, где гулко разносится эхо. Там, бродя среди руин и доедая сладкий темный виноград, украденный со стола у Пирса Хаббарда, мы говорили о наших домах, о книгах, которые мы непременно напишем, и о жизнях, которые нам предстоит прожить под здешним солнцем: ведь друг до друга нам через горы буквально рукой подать. Сияла луна, море с грохотом и шипением накатывало на берег, в развалинах перекрикивались совы. Мы были полны предчувствием будущей жизни, которая обещала не только ленивую негу солнца, но и огромное пространство неведомой ранее свободы читать и размышлять, учиться и работать над словом. Мари на следующее утро должна была уехать в Индию (она всякий раз уезжала именно так, ни словом не предупредив о грядущем исчезновении, чтобы так же неожиданно появиться месяц или два спустя), и спать ей совсем не хотелось, так что мы покатили обратно вдоль тихого морского берега — к маленькой мечети, которая сияла, как алмаз, на каменистом мысу, прямо напротив ее плетеной хижины. Там мы искупались в море, по-весеннему полном ледяных, обжигающих до костей подводных сквознячков, и допили обнаруженную в хижине початую бутылку кьянти. Когда мы делали последние глотки, занялась заря, мигом вынырнув из темного ночного моря за мысом Андреас, и стала заливать румянцем бронзовые лица гор, все выше и выше. Когда мы ехали через них обратно в Кирению, чтобы где-нибудь позавтракать, на тихие утренние поля легла обильная роса. Впереди нас ожидала целая вереница подобных зорь, подобных вечеров в компании добрых друзей и местного вина. Это позже причуды судьбы и демоны невзгод превратят Кипр в фондовую биржу мировой политики и разрушат не только случайно доставшуюся нам радость дружбы, но — что куда более трагично и необратимо — и те старые, проверенные временем отношения, на которых строится вся жизнь маленькой горной деревни.
Но пока что пред видеть этого было никак нельзя: загорелое улыбчивое лето с густыми утренними дымками и яростным солнцем довело нас до изобильной сонной осени, когда созревание винограда и смокв предвещает грядущее засилье ящериц и змей и наступление зимы. Мари и Пирс исчезли. Появились Борис и Инесс. Работа мастеров продвигалась довольно быстро, и я переехал в дом, чтобы удобнее было следить за ее ходом, и чтобы, фигурально говоря, — как в шекспировском "Венецианском купце" — отдавать по фунту мяса на каждый затраченный пенс: с деньгами у меня стало худо. Но картина постепенно приобретала законченный вид, и дом явно становился, пожалуй, даже более красивым, чем позволяли надеяться наши исходные, довольно бессистемные прожекты и мои последующие внезапные озарения.
Два этажа начали, наконец, представать в своем истинном свете — как зимний и летний. Внизу большой камин, маленькая кухонька, кабинет и спальня; наверху — неописуемой красоты терраса, которая позже зарастет виноградом, большая студия, построенная на старомодный манер, без строгого плана, маленький холл с камином и в глубине за стрельчатой аркой — альков, из окошка которого моя маленькая дочь, сев на кровати, сможет разглядывать Турцию и Киренскую крепость, как забранную в раму акварель. Кирпич за кирпичом, камень за камнем, окно за окном, мои друзья создавали мне дом, и я наблюдал за этим с таким же чувством, какое возникает порой, если стихотворение рождается в тебе "само", как уравнение, без творческих мук и без всяких усилий. Как будто от магических черных усов Михаэлиса, от коричневых пальцев "Морехода", от шепелявого лепета "Медведя" шла приливная волна; и по мере того как работа двигалась вперед, начали заходить соседи, чтобы оценить ее по достоинству и обменяться любезностями с друзьями и родственниками, которые были заняты в строительстве. А по осени сюда нагрянули гости, и в камине, приветствуя их, вспыхнул огонь на поленьях кроваво-красного рожкового дерева, и заплясал, и разбежался отблесками по старым дверям, по лепнине и каминным экранам.