И, конечно, здесь всегда было аббатство, таявшее во тьме после того, как над горизонтом угасал последний чарующий отсвет, были тихие компании картежников и любителей кофе, которые допоздна засиживались под Деревом Безделья. Мы тоже ужинали здесь, при полной луне, погрузив босые ступни в темную траву, и наблюдали, как у извилистого берега перемигиваются огоньками суда, и как огромная бронзовая монета стряхивает с себя закатную дымку, медленно, точно выверенными шажками взбираясь в поднебесье и, словно пришелец из готического романа, зловеще отражается в окне-розе восточного портала аббатства. Здесь, в полосатой тьме, забрызганной озерцами фосфоресцирующего лунного света, мы гуляли и болтали, и запахи роз, вина и сигар смешивались с более скромным ароматом лаймов или с пахнущими примятым шалфеем дуновениями, долетавшими до нас с горного склона, из-за которого медлительно вздымался навстречу луне Буффавенто, похожий на кулак в кованой рукавице. И время от времени из окружавшего нас молчаливого сумрака возникала призрачная мелодия флейты, кажется, из пяти нот, нитью натянутая между сосен в тихом ночном воздухе.
Разве может этот прожаренный летним солнцем мир измениться, стать другим? В это трудно было поверить, вслушиваясь в облагораживающий глухую тьму голос Пирса или Мари, гулко отдававшийся от стен аббатства. Или когда ровно в полночь можно сесть в одних купальниках и плавках в машину и рвануть вдоль по пустынному берегу туда, где одиноко, словно морская птица, торчит над водой заброшенная мечеть, вспыхивая лунными отблесками на окнах, прикрытых ставнями…
Дважды я, очутившись на залитых лунным светом пляжах, обращал внимание на тихий перестук мотора кайки и голоса рыбаков (как мне тогда казалось), которые выбрались на берег, чтобы починить свои seines [71]а один раз в тени большого рожкового дерева неподалеку от мечети я заметил два съехавших с дороги грузовика; они стояли тихо, с потушенными фарами, были битком набиты мужчинами — и никто не курил. Наверное, подумал я, решили выехать пораньше, чтобы добраться до какого-нибудь отдаленного участка, где как раз поспели плоды этого самого рожкового дерева. И забывал обо всех этих мимолетных встречах, едва только машина через оливковые рощи выезжала на главную дорогу к Кирению. Передо мной была накрепко запертая дверь — запертая и непреодолимая, как кипрский вопрос, непостижимый для умов сидящих в Лондоне мандаринов— и дверь эта внезапно распахнулась от первых же взрывов, прогремевших несколько месяцев спустя.
Дом строился, тростниковая хижина Мари превратилась в целый маленький поселок, в обнесенный стеною сад, где были собраны добытые по случаю трофеи, которым предстояло в один прекрасный день украсить полностью готовый дом: индийские павлины, попугаи, резные сундуки, инкрустированные лампы, пальмы-малышки. Лапитосские отшельники периодически совершали на этот лагерь дружеские набеги, чтобы дать при случае подсказку или дельный совет — и неизменно после каждого их визита она загоралась очередными свежими идеями. Свет ламп, вино и хорошая беседа скрепляли границы дня такой надежной и уверенной печатью, что по ночам даже во сне ты жил ощущением невероятной плотности, насыщенности бытия, так, словно даже и просыпаться не было никакой необходимости.
Именно в то время я познакомился за обедом у Остина Харрисона с колониальным секретарем острова, и он предложил выдвинуть мою кандидатуру на должность секретаря по связям с общественностью, которая вскоре должна была освободиться. В этой области надлежало сделать очень многое, и он рассудил, что человек, хорошо владеющий греческим и разбирающийся в местных делах, будет на этом посту уместнее обычного чиновника. Перспектива показалась мне весьма привлекательной, поскольку она разом решила бы все мои проблемы, дав мне возможность достроить дом именно так, как подобало бы его достроить, — и свободное время для того, чтобы объездить оставшиеся неисследованными уголки острова. Вообще, вся эта ситуация выглядела как совершенно незаслуженный подарок судьбы, и я даже начал подозревать, что сама эта идея возникла вовсе не у правительства, и ее породили либо Остин Харрисон, либо Морис Кардифф, которые оба всерьез были обеспокоены развитием событий и пытались предпринять хоть что-нибудь для того, чтобы разрешить проблему, угрожавшую нарушить привычный, повседневный ритм островной жизни, которую они так ценили.