Дед Матвей, сидя на верстаке боком, крутил цигарку, глядел на молодую женщину. Сейчас он жалел ее больше племянника. Ему хотелось подойти и сказать: иди, милая, иди своим путем. Ступай. Тут тебе нечего делать, ничем ты не поможешь, иди, иди, ищи свою долю в других местах.
Дед Матвей закурил и терпеливо ждал. Девушка стояла под яблоней, хрупкая, беспомощная. В глубине сада, никого не замечая, ничего не видя, ходил и ходил Дмитрий. Девушка тронулась с места, дед Матвей испугался, чуть не крикнул: «Подожди! Все равно ничего не будет, зачем зря бередить человека?»
Над садом кружились ласточки, старик слышал их краем уха. Им всегда хватало корма, они с веселым щебетом гонялись друг за другом. Девушка медленно подходила к Дмитрию.
— Дима, — тихонько окликнула она.
Он прошел мимо, равнодушный и безразличный. Она торопливо догнала и пошла рядом, взяла за руку, пытаясь остановить.
— Это я, Дима. Помнишь?.. Это я! — услышал дед Матвей. — Я — Юля. Помнишь Юлю Борисову? Дима!.. Ну, Дима же! Неужели не помнишь?
Дед Матвей, придерживаясь за поясницу, подошел ближе, встал за яблоней. Дмитрий смотрел на девушку в упор и все с тем же безразличным выражением. Неподвижные глаза, заросшее полное лицо.
— Дима! Вспомни же…
Он не понимал, чего от него хотят.
— Это я… Юля Борисова. Помнишь наш класс? Как мы ходили купаться… А потом ты уехал в эту военную школу, а я в институт поступила… Потом война началась… Ты приходил однажды связным, неужели не помнишь? Облаву помнишь? Пустырь? Пустырь в Осторецке? Я тогда тебе сказала, что люблю… Ты меня поцеловал, почти рядом с немцами мы лежали. Ты шептал что-то… Вроде для нас никогда не будет смерти… А больше у нас ни на что не хватило времени… У немцев карманные фонарики, рассыпались по всему пустырю, медленно, медленно приближались… Сразу с двух сторон. Неужели забыл? Это же я! Я! Твоя Юлька…
Она была бледна, и дед Матвей видел ее слабые городские руки.
Она беспомощно шевельнула ими, вздрогнула и отступила от Дмитрия, прикрываясь ладонями, защищая себя, испугавшись своей смелости.
— Я! — сказал Дмитрий, мучительно и беспомощно морща лоб, пытаясь что-то понять. — Я… — повторил он тише. В нем просыпались смутные дрожащие воспоминания, в лице что-то сдвигалось, просилось наружу, и старик впервые увидел глаза человека. В них много старания понять. От напряжения веки дрожали и губы дергались. Дмитрий поднял голову.
Юля шагнула к нему:
— Дима, ну, посмотри ты на меня, смотри, я — Юлька.
— Юлька? Я знаю, идти надо.
— Да ведь это я, Дима! Зачем ты все ходишь?
Она еще говорила, близко заглядывая ему в лицо, но дед Матвей уже знал, что все напрасно. Он подошел к девушке:
— Не трогай его. Пойдем.
Она, опустошенная, покорно пошла за ним, все время чувствуя на себе взгляд больного. Если бы она оглянулась, она бы увидела в его неподвижных и темных глазах, сразу переставших моргать, страх. Ему было страшно оставаться. Он поглядел на бессильно повисшие от жары листья, на твердую, высохшую в камень, землю, увидел неподвижное солнце, услышал стеклянное щебетание ласточек. Он стиснул руки, снова зашагал взад и вперед возмущенно и, фыркнув, остановился. За изгородью стояла женщина. Совсем настоящее, здоровое лицо среди зеленых листьев.
— Здравствуй, Митька, — сказала женщина.
— Здравствуй, — ответил он. — Ты кто?
— Марфа. Он подумал:
— А те, которые были здесь?
— Это дед небось?
— Не знаю… Дед… Еще кто-то. Все врут, врут.
Она прыснула в кулак, морща облупившийся от жары нос.
— А ты приходи сегодня ко мне, на зорьке. Я тебя вмиг небось вылечу. Придешь?
— Куда?
— Вот дурень… Через одну хату. Я там живу небось.
— Ну и что?
— У меня самогонка есть. Глотнешь — сразу с тебя дурь соскочит.
Он силился понять, брови у него разъехались, наморщив кожу к вискам, пальцы рук шевелились. Марфа еще раз прыснула и, подмигнув, исчезла в зелени. Он снова остался один, прежнего страха в его глазах не было.
В это время Борисова сидела у входа в землянку. Дед Матвей слушал ее рассказ, следя за тонкими, нервными руками, теребившими старую соломенную шляпу. Под конец она заплакала и, стыдясь, небрежно смахнула слезы кончиками пальцев.
— При первой возможности приеду, — сказала она.
— Не береди ты себя. Погодить надо.
— Нет, Матвей Никандрович, посоветуюсь кое с кем и приеду. Его ведь лечить нужно, серьезно лечить.