Самолеты у горизонта соединились опять и неторопливо направились к югу, к далекому норвежскому берегу. Успеха они не добились, но черное дело свершили…
Несмотря на гул двигателя, над океаном повисла какая-то пустая звенящая тишина. Раскаленные стволы «эрликонов» безвольно уставились в море. Рядом, среди груды стреляных гильз, сидели молчаливые люди — опустошенные, оглохшие от недавнего беспрерывного грохота, — и не было у них сил поднять головы, отереть вспотевшие грязные лица, потянуться за куревом… Лухманов взглянул на часы — бой с самолетами длился восемь минут.
Он все еще не мог прийти в себя от столь неожиданной смерти Мартэна и Бандуры. Где же он, капитан, просчитался? Когда ошибся? Ведь все складывалось так удачно: они не пропустили бомбардировщиков к Птахову, уклонились от бомб, сбили вражеский самолет… И вдруг — эти проклятые последние секунды боя, когда немцы атаковали, по сути, на издыхании… В чем же он дал промашку? Мог бы отвернуть или сманеврировать ходом?
Конечно, он сознавал, что в бою никто не застрахован от гибели. Но боль и обида не покидали его, и их во сто крат усиливало то обстоятельство, что Мартэн и Бандура не дожили до победного завершения боя лишь несколько коротких секунд. Существует ли высшая справедливость? Почему в бою раньше других погибают именно те, кто заслуживает права выжить и победить? Быть может, ценой их жизней и достигается чаще всего победа?.. «Если дойдем до Мурманска, напишу докладную о геройском подвиге американского лейтенанта».
На полубак печально поднялся Митчелл. На лице мертвого Мартэна застыла мягкая, слегка ироническая улыбка, словно он продолжал разговор со своим английским коллегой: «Ну как настроение, брат лейтенант? Убедился? Привет британскому адмиралтейству!»
Эта мысль настолько потрясла Митчелла, что он в ужасе попятился от убитого. Потом, не оглядываясь, соскользнул по поручням трапа на палубу и быстро скрылся в жилом коридоре.
На мостике Савва Иванович, успевший после боя побывать на «эрликонах», озабоченно произнес:
— Люди крайне устали. Может, разрешим, капитан, выдать по сто граммов водки?
Лухманов кивнул. А помполит, видя, как тот осунулся за последние сутки, предложил:
— Сказать, чтобы принесли тебе кофе? С коньяком?
— Спасибо, не надо… Пусть принесут ведро пресной воды, хочу умыться. Ощущение такое, будто на все тело налипла пороховая гарь.
Появился растерянный радист, поспешно доложил:
— Лейтенант Митчелл подал радиограмму в Лондон, адмиралтейству. Открытым текстом. Не знаю, передавать ли…
Капитан взял бланк, прочел и нахмурился. Савве Ивановичу пояснил:
— По-русски это звучит приблизительно так: «Что же вы делаете, сволочи? Будьте прокляты!»
— Где Митчелл? — потемнел помполит, и Лухманов удивился и встревожился, уловив в стариковском голосе почти отчаяние.
— Убежал в каюту…
Позабыв о болезненной скованности в ногах, а может быть, пересиливая ее, Савва Иванович едва ли не бегом направился к трапу.
В жилом коридоре царила полутемень: многие лампочки и плафоны полопались во время бомбежки и артогня — стекло противно похрустывало под ногами. Но Савва Иванович не замечал ничего, торопился, словно подгоняемый дурными предчувствиями. Не постучав, не раздумывая, охваченный единственным желанием не опоздать, рванул дверь каюты.
Митчелл в кресле сидел как-то грузно, навалившись на стол, уронив на него голову. По его щеке стекала кровь и застывала на белом воротничке. Рука лейтенанта безвольно обвисла вдоль тела, из разжатых пальцев вывалился на пол пистолет.
— Эх, сынок, сынок… — потерянно промолвил Савва Иванович с печальным, незлым осуждением, с горечью и усталой обидой.
Вошел в каюту, затворил за собой дверь… Надо бы позвать доктора, чтобы засвидетельствовал самоубийство, записать обо всем в вахтенном журнале — в том юридическом документе, на основании которого придется затем составлять рапорт британскому представителю в Мурманске… Но сейчас какое это имело значение? Не только для Митчелла, но и для него, помполита?
Попросту не было сил куда-то спешить. Им овладела внезапно та невыносимая усталость, приступы которой все чаще теперь случались, но о которых пока на судне не знал никто. По-старчески тяжело присел на край койки. Снова взглянул на Митчелла: