Старуха уже не скрывала слез, плакала откровенно, и Ольга гладила ее сухую руку:
— Скоро кончатся, скоро наши придут, Ермолаевна…
Никто на «Кузбассе» не знал настоящего отчества этой женщины, называли ее по мужу — Ермолаевной, и она не обижалась, откликалась. «Вон и Ермолаи идут», — говорили моряки, завидев на причале Синицыных. Где-то теперь эти самые моряки? Ступят ли опять на родной причал?
Позже Ольга вспомнила, что слыхала, будто Синицына повесила дома иконку, молится по ночам. Мурманск был городом молодым, в нем не имелось ни церквушки, ни молельного дома, и верующие, если такие случались, шептались со святыми угодниками потаенно, в своих домашних углах. Конечно, будь стармех Ермолаич на берегу, уж он-то прицыкнул бы на жену… Но Ольга не считала себя вправе осуждать или разубеждать старуху: каждый ищет надежду и веру там, где ему доступней…
Ольга и вовсе удивилась, когда однажды зашла к ней Лора. Они почти никогда не встречались, на улице здоровались торопливо, издали. Жены «кузбассовцев», а от них, должно быть, и сами они не очень-то привечали Лору, и Птахов, почувствовав это, не навязывал ни друзьям, ни их семьям дружеского расположения своей красивой подруги. Прощались и встречались они на причале в сторонке, однако не стесняясь, открыто, словно вокруг не было никого. Попрощавшись с Птаховым, Лора обычно не дожидалась отхода судна, с независимым видом проходила мимо настороженных жен, и лишь в глазах ее, удивительно больших и таинственных, проскальзывали холодные, почти враждебные сполохи своего превосходства и гордости. Даже Савва Иванович тушевался под этим взглядом и молча, кивком, здоровался с женщиной.
Только Лухманов вел себя с Лорой так же, как со всеми женами подчиненных, разрешал ей, к неудовольствию помполита, ночевать на судне, если занятый Птахов не мог во время короткой стоянки отлучиться на берег. Дома, подтрунивая над Ольгой, Лухманов со смехом утверждал, что с Лорой пароходству крупно повезло, поскольку она, не будучи женой старпома, не надоедает ни просьбами, ни жалобами, ни вечными вопросами, где находится теплоход и скоро ли возвратится в порт.
Собственно говоря, Ольгу никак не затрагивали и не смущали отношения старпома и Лоры, она признавала за ними право по-своему строить личную жизнь.
Как всегда, особую непримиримость проявляли работавшие в управлении женщины: они воинственно были убеждены, что отношения между мужчиной и женщиной всегда и везде должны быть узаконены, регламентированы и точны, как расписание пассажирских рейсов. Дай этим женщинам волю, они бы тут же издали обязательную инструкцию для моряков: где, как, когда и кого любить. Большинство из них были незамужними, в возрасте, без сладких надежд на будущее, и потому особенно ревниво оберегали моряцкую нравственность, охотно и страстно вмешиваясь в чужие дела. Ольга не любила подобных женщин, ибо не верила в показную административную искренность их.
Лора и сейчас пыталась казаться независимой, но в уголках ее глаз внезапно проступила такая грусть, что сразу же выдала в ней женщину, измученную ожиданием, отсутствием сведений о «Кузбассе», той неизвестностью, что страшней и мучительней самых горьких известий. И это невольно согрело Ольгу, расположило к гостье: уравнивала их и роднила общая боль.
Захотелось хоть на вечер избавиться от одиночества, побыть с кем-то вместе, поделиться своими горестями. В Мурманске не было у Ольги подруг. Интуитивно, бабьим чутьем угадывала, что Лоре можно довериться даже в слабостях: гордая, та ревниво не подпускала никого постороннего к собственным чувствам, а значит, не побежит растрезвонивать по моряцким квартирам и чужие печали. Да и держалась с достоинством, всем своим видом подчеркивая, что пришла к товарищу по несчастью, по общей беде, а не к жене капитана, старшинство которого на судне невольно распространялось на берегу и на отношения между семьями экипажа.
Лора начала с привычного вопроса, не слышно ли что-нибудь о «Кузбассе». Потом добавила с вызовом, прозвучавшим, правда, не очень твердо:
— Мне в управлении все равно не скажут: мы ведь с Алешей не расписаны.
— Да они сами ничего не знают! — разуверяла Ольга. — Только разводят руками! Садитесь-ка лучше к столу, будем чай пить…
Видимо, одиночество Лоры в отсутствие Птахова было еще более глубоким, нежели Ольгино: она согласилась, поколебавшись только мгновение. Однако упорно отказывалась от пайкового хлеба и сахара, убеждая, что недавно поужинала, сыта, а вот чаю попьет с удовольствием.