Дальнейшее содержимое мешка уже мало интересовало Лухманова, и он решительно вывернул его до конца. Разбираться в остатках вещей предоставил Савве Ивановичу и матросам.
— А это возьму с собой, — опять завернул в клеенку тетрадь, — попробую прочесть.
Из каюты позвонил в ходовую рубку, чтобы ему докладывали об изменениях навигационной обстановки. Снял китель и ботинки… Включил настольную лампу и поудобней устроился в кресле.
Записи Гривса были удивительно неразборчивы. К тому же значение многих слов Лухманов знал приблизительно, а то и вовсе забыл, и скорее догадывался об их содержании, нежели точно переводил. Хорошего словаря под руками не было, а служебный морской разговорник не мог, конечно, полностью объяснить и раскрыть раздумья и чувства Гривса. Но, к изумлению Лухманова, его интуитивное чутье как-то враз обострилось. И хотя он не поручился бы за точность своего перевода, однако верил картинам, объемным и зримым, что возникали в воображении при чтении каждой строки. Может быть, потому, что хорошо представлял себе все, что происходило в Атлантике. А гул штормового ветра за стеклами иллюминаторов дополнял воображение почти физически ощутимой реальностью, сдвигал события из прошлого в настоящее, будто они обрушились на людей не несколько суток назад, а лишь сейчас. Впрочем, то, о чем повествовали страницы тетради, для «кузбассовцев», по сути, не кончилось, могло ожидать их впереди. Просто время итоговой черты наступило для Гривса гораздо раньше, нежели для него, Лухманова.
Он часто отрывался от страниц, задумывался, точно вместе с Гривсом переживал его печальные откровения. Перечитывал снова и снова, прежде чем продвинуться в записях дальше. И мрачнел, потому что на каждом шагу вынужден был горестно соглашаться с американским коллегой и другом.
Подчас ему чудилось, будто тетрадь подрагивает в руках, как живое сердце, кричит, истекает болью в заунывном голосе шторма. Лухманов задумывался опять, но строки, прочитанные и понятые, продолжали биться в его висках, воскрешая в памяти добрую улыбку и мягкий голос американского капитана. И тут же все смешивалось и путалось, ибо знакомый, привычный облик Гривса вовсе не походил на того человека, который изливал свою душу в тетради.
«…Итак, все кончено. Шестого июля 1942 года, примерно в два часа пополудни, торпеда взорвалась у миделя. Я слышал протяжный грохот и понял, что двигатель сполз с фундамента. В чудеса не верю, но чудо свершилось: успели спустить на воду вельбот.
Едва удалось отойти на безопасное расстояние от тонувшего судна. Когда оно погрузилось в воду, около двух часов плавали вокруг, надеясь подобрать еще кого-нибудь из команды. Напрасно. Сколько людей погибло и сколько осталось в живых — не знаем; в шлюпке нас только одиннадцать. Молимся богу за тех, кто не с нами.
Я плохой капитан. Понадеялся на скорость в пятнадцать узлов нашего нового теплохода, хотел как можно скорее достигнуть Новой Земли и не вошел во льды. Теперь известно, чего это стоит нам. Готов предстать перед страшным судом, и пусть меня покарает бог за роковую ошибку. Но прежде пусть выяснит, что же произошло в океане. Боюсь, если правда всплывет наружу, у него не хватит огня в аду.
…Сменяя друг друга, гребем на восток. До Новой Земли, по моим расчетам, меньше двухсот миль. В шлюпке запас продуктов и пресной воды достаточный. Но разве только от них все зависит? Холод собачий. Волна бьет нам в скулу, качает, грести неудобно, и многие уже в первые часы в кровь посбивали руки. Нас, очевидно, дрейфует к югу, и это самое страшное.
…Все чаще впадаю в какое-то забытье — тогда в глазах и ушах воскресают события и детали, которых не помнил раньше. Так, теперь я отчетливо знаю, что кто-то внутри судна отчаянно кричал и плакал, когда оно погружалось. И еще мучительно слышу, как скрежетало и гремело железо, когда тяжелые танки, что были на палубе, срывались с мест и кромсали судовые надстройки. Господи, волосы становятся дыбом! Наверное, подобное не забудется никогда, станет являться в снах даже после смерти.
В последние сутки мы без конца принимали сигналы бедствия: транспорты гибли один за другим под атаками лодок и самолетов. Это было сплошное избиение рассредоточенного конвоя. Таких сигналов мы приняли больше десятка, но разве могли чем-либо помочь?