…Трюмный машинист Иткинс начал плаксиво петь псалмы. Боцман прикрикнул на него, но Иткинс не услышал: глаза у него пустые и плоские. Машиниста уложили на дно, в ногах у гребцов, прикрыли брезентом. Но и лежа он продолжал гнусавить, нагоняя на всех тоску. Что это: болезнь или психоз? Если психоз, тогда нам придется туго: он заразителен. А на сеансы спасительной психотерапии сейчас никто из нас не способен.
…Верно, что люди познаются в беде. Боцмана-ирландца О’Коннели я считал не очень смышленым и неуклюжим увальнем. А ныне он являет собой образец выдержки и стойкости. Матросы побаиваются его и слушаются беспрекословно, за что я в душе ему благодарен. Очевидно, моя капитанская мягкость, которую моряки уважали раньше, теперь ни к чему им — в трудные минуты люди нуждаются в твердой руке, и вере придает ореол непогрешимости только бескомпромиссная жесткость.
…Война имеет лишь два критерия: поражение или победа. Но, боже мой, сколько между ними промежуточных звеньев! И каждое тоже стоит человеческих жизней.
…Сломалось весло, а запасных в шлюпке нет. Приказал гребцам не налегать на весла, и мои слова восприняты ими с нескрываемым удовольствием. Что ж, каждая миля не прибавляет нам сил, а истощает их. Погода ухудшается: норд-ост — самый опасный ветер в этих широтах. Горизонт на севере затянуло белесоватой дымкой. Должно быть, надвигается шторм, но я об этом пока молчу. Наверное, догадывается о шторме и боцман, но тоже молчит и даже прячет глаза от меня. Спасибо за эту маленькую заботу!
…Никто не предполагал, что Иткинс умрет. Думали, просто притих и уснул, а он оказался мертвым. Произошло это на вторые сутки нашей шлюпочной одиссеи. Похоронить его, как положено, возможности нет, а в шлюпке оставлять рискованно.
Выручил снова боцман. Пробормотал над усопшим какую-то молитву — быть может, единственную, которую знал, — и осторожно опустил Иткинса за борт. Гребцы, не сговариваясь, напрягли мышцы, чтобы поскорей отойти подальше от тела. А оно не тонуло, покачивалось на волнах, порой даже чудилось, что мертвец шевелил руками, пытаясь плыть вслед за шлюпкой, чтобы не отстать от нее. И все смотрели с ужасом на него, словно остолбенели… Это походило на какую-то дикую гонку от смерти.
Гребцы перевели наконец дыхание минут через сорок. Но по-прежнему со страхом поглядывают за корму. Молчат. Да и о чем говорить?
…Только что пережили отвратительный час. Сначала увидели перископ, затем в двух кабельтовых от шлюпки всплыла немецкая подводная лодка. На ее палубе появился офицер и стал жестами подзывать нас к себе. Пришлось подчиниться.
Пока приближались к лодке, я успел попросить, чтобы моряки не признавали во мне капитана: капитанов, старших механиков и начальников военных команд немцы забирали в качестве военнопленных.
— А зачем вам здесь оставаться? — неожиданно буркнул зло рулевой Джонсон. — Все равно подохнем…
— Ты бы пошел? — спросил его резко боцман.
— А что же! — с вызовом ответил матрос. — По крайней мере, имел бы шанс выжить.
— Тогда собирайся, — сказал О’Коннели. — Мы тебя выдадим за капитана.
Джонсон изумленно смотрел на него, не понимая; потом, сообразив наконец, перевел вопросительный взгляд на меня. Я кивнул, что не возражаю.
Меня заслонили, и я быстро стащил с себя тужурку с нашивками и фуражку. Остался в свитере, как большинство, но кто-то для надежности поспешно напялил на голову мне матросскую шапочку.
Судовых документов с нами не было: я их выбросил в море еще на судне — в тяжелом железном ящике.
Джонсон облачился в капитанскую форму. Боцман строго предупредил его:
— Когда будут спрашивать, с каким грузом шли, не упоминай листовую сталь. Скажи, что везли продовольствие, лучше всего — горох.
— Какое это имеет значение? — усомнился я в его строгости.
— А зачем немцам знать, в чем нуждаются русские?! — пояснил боцман просто, но убежденно.
Я проникся к нему уважением: не подозревал, что О’Коннели — прирожденный солдат.
На ломаном английском языке офицер-подводник поинтересовался названием нашего судна и его принадлежностью. Получив ответ, расхохотался:
— Что же, в американском флоте матросов не обучают гребле? Плететесь, точно коровы…
Я видел, как на лице боцмана задвигались желваки, но вступать в спор с германским офицером было, конечно, глупо. А тот уже серьезно начал нам выговаривать:
— Какого черта вы помогаете большевикам! Разве вам плохо живется без них? Вы должны были стать союзниками Германии, потому что у нас враги общие: большевики и евреи.