Забубнив напоследок радостно и возбужденно, двигатель смолк. И как-то сразу на судно надвинулись береговые звуки, от которых отвыкли: гул встречающих, вскрики маневровых паровозов и лязг буферов, голос громкоговорителя, сообщавшего где-то на улице последние известия. Лухманов, обессилев, облокотился на поручни мостика и смотрел теперь вниз, на причал, скользя по множеству лиц, способный узнать и увидеть только одно. И когда увидел, обмер, слабо помахал рукой, и слезы жены заставили его торопливо закусить губу.
Моряки спускались по трапу — и толпа тут же поглощала их, обнимала, тискала как-то вся сразу, выражая радость от встречи бурно и шумно. «Кузбассовцы» с трудом пробивались к своим. Американцев приветствовали так же горячо. Когда снесли на носилках к санитарной машине того, у которого доктор вынул осколки, ему беспрерывно пожимали руку, а матрос глупо и растерянно улыбался, что-то по-своему лопотал, и ему кивали в ответ, хоть и не понимали, и тоже улыбались, подбадривали, поздравляли с возвращением.
И лишь когда спустился Лухманов, вокруг примолкли и расступились. Он медленно шел по людскому коридору, ощущая под ногами непривычную тяжесть земли. Она качалась под ним, и вместе с нею покачивался и он, словно заново учился ходить. Потом в конце этого живого коридора увидел Ольгу. Пересиливая литую скованность в ногах, почти побежал.
Она не сдвинулась с места, только ойкнула и прижалась к нему лицом. Плакала уже открыто, не сдерживаясь. Лухманов молча гладил волосы ее, щеки и боялся зажмурить хоть на мгновение повлажневшие глаза, чтобы это не оказалось сном и Ольга вдруг не исчезла, когда он снова раскроет их.
Подошел начальник порта, и Лухманов, здороваясь с ним, оторвался от Ольги. И тотчас женщины, что молчаливо выжидали вокруг, пока капитан обнимет жену, надвинулись вплотную, загомонили все сразу:
— Танкер «Туапсе» не встречали?
— А «Тулому»? Ушла на Канаду полгода назад.
— Не знаете, что с «Мариной Расковой»?
— Ледокол «Мурман»?..
— «Старый большевик»?..
— Траулер «Палтус»?..
У Лухманова кружилась голова. Лица мелькали перед глазами бессвязно, расплывчато… Лишь время от времени проступали чьи-то знакомые черты, и тогда вопросы почти оглушали:
— Бандура, Фрося Бандура — не припомните?.. Где же мой боцман?
Начальник обнял Савву Ивановича, что-то говорил тому, и помполит на глазах старел, уменьшался. А рядом вдруг появилась сухонькая старушка Синицына, смущенно и стеснительно, точно заранее извинялась за беспокойство, негромко спрашивала:
— Чтой-то моего Ермолаича не видать?
И красивая, но гневная Лора:
— Значит, вы бросили Птахова в океане?
Он почувствовал, что теряет сознание. Самое страшное, что Ольга внезапно уменьшилась и начала стремительно раздваиваться, растекаться в тысячу лиц. Неужели он теряет ее навсегда?.. Выручил, как всегда, Савва Иванович. Он выплыл словно из небытия, и Лухманов едва расслышал его глухой отдаленный голос:
— Товарищи, я все объясню… Тося, помоги мне.
Только после этого начало все проясняться, словно зрение обретало фокус.
— Что с тобой? Тебе плохо? — испуганно теребила его побелевшая Ольга.
— Ничего, ничего…
Зареванная Тося что-то рассказывала женщинам, и те плакали уже в голос, причитая и покачиваясь в отчаянии. Фрося Бандура сомлела на руках у соседок. А сухонькая Синицына замерла, будто окаменевшая, и беззвучно и неподвижно глядела в залив, в сторону моря.
И снова неведомо откуда возник рядом Савва Иванович, полуобнял, произнес успокаивая:
— Ты устал, капитан. Иди домой, отдохни. Насчет разгрузки я сам позабочусь…
Помполит побрел не оглядываясь к трапу «Кузбасса», по-старчески сгорбившись, грузно, будто взгляды и слезы женщин давили на спину его непосильной многопудовой тяжестью. Вслед ему начальник порта негромко сказал:
— Горе у Саввы Ивановича: сын под Ворошиловградом погиб.
Лухманов вздрогнул.
— Простите меня…
И вновь начальник порта только кивнул, потому что хорошо знал капитана «Кузбасса». А Лухманов взял руку Ольги, тихонько погладил:
— Я освобожусь, должно быть, часам к шести. И зайду за тобой.
Она кивнула.
На причал, раздвигая толпу, осторожно вкатывался к теплоходу состав порожняка…
Домой в этот вечер они шли вдвоем, неторопливо, держась за руки, то и дело касаясь друг друга плечами. Ощущение не счастья, нет, — робкой, пожалуй, веры постепенно возвращалось к Лухманову. И не только потому, что рейс закончен, что рядом жена, но и от запахов зелени, земли, деревянных срубов, от звуков города, казавшихся райскими, от голосов детей… Даже разбитые, обгоревшие дома, напоминавшие о бомбежке и о той опасности, которой подвергалась вместе со всеми мурманчанами Ольга, не могли умалить этой веры в медленное приобщение к жизни. Наверное, лишь тот, кто надолго отрывается от берега и проводит многие месяцы в океане, способен понять те чувства, что овладевали Лухмановым. Но Ольга была морячкой — и понимала. И потому шла молча, ни о чем не спрашивая и не рассказывая сама.