Улицы датской столицы ему как-то враз опротивели, и на следующий день он пошел к морю. Накануне выпал обильный снег — деревья старого парка стояли в мягком белом молчании. В этой белизне затерялся скромный памятник героям датского Сопротивления.
Снег лежал какой-то праздничный, пышный, под белым шатром ветвей стояли покой и умиротворенность, и начинало порой чудиться, что это старая добрая Дания, придуманная великим сказочником Андерсеном. В такие мгновения Лухманов ждал, что в пушистой тишине вот-вот заскрипят на крышах ржавые петухи флюгеров.
Бухта замерзла, и можно было по льду подойти к знаменитому памятнику Русалочке. Она одиноко сидела на камне, поджав от холода ноги, — всеми забытая и заброшенная. На том берегу гавани высились закопченные верфи всемирно известной фирмы «Бурмейстер ог Вайн» — там властвовали расчет и рационализм, доведенные до искусства. На этом берегу, сразу за парком, начинались улицы города, где множество витрин рекламировало порнографию. И потому Русалочке некуда было смотреть, кроме как вдоль побережья, туда, где за крошечным островком со старинной, почти игрушечной крепостью темнел такой же серый, как небо, зимний выстуженный Каттегат. И она смотрела туда — юная, нежная, грустная, смотрела сосредоточенно и неотрывно, словно там, за далью, видела на берегу Каттегата мрачную громаду замка Эльсинор с его извечным вопросом: «Быть или не быть?» Этот вопрос касался многого в нынешней Дании. И Русалочка задумчиво печалилась о том, что люди вокруг утратили чистоту и наивность, перестали верить легендам и сказкам, погрязли в наркотиках и разврате. Днем и ночью, зимой и летом ждала она своего рыбака из сказки, но тот замешкался где-то на целый век, и озябшая, продрогшая Русалочка утрачивала надежду. Она, казалось, затаивалась и съеживалась всякий раз, когда кто-нибудь приближался к ней. Лухманову даже чудилось, будто юная бронзовая женщина время от времени глотала подступающие к горлу слезы…
Уснул он глубокой ночью, когда за окном отеля утихли автомобили. Ему привиделся сон, который с годами повторялся все чаще… Будто бы плыл на судне, что погибало, погружаясь медленно в воду. Самым жутким в этом сне виделось то, что на судне не было трапов. Ни в тех местах, где им положено быть, ни в каких-либо других… Он, Лухманов, метался в палубах, пытался выбраться наверх, но натыкался лишь на закрытые крышки люков. Вода прибывала, становилось трудно дышать, где-то во чреве судна со скрежетом лопались переборки. Из других помещений доносились глухие крики, и он узнавал голоса лейтенанта Мартэна, капитана Гривса, двух «птичек», как называли их на «Кузбассе», — старпома Птахова и стармеха Синицына. Он бросался на эти голоса, в темноте ощупывал стены, надеясь обнаружить хотя бы скобтрап, но напрасно… А вода уже доходила до горла, воздуха становилось все меньше, и Лухманов хрипел, задыхаясь.
Дома, когда случался подобный сон, его обычно будила Ольга. А здесь, проснувшись, он долго не мог понять, где находится. Обрывки сна — непрочные, ускользающие — роились в памяти, такой же непрочной и смутной. Лухманов наконец вспомнил, что он в Рейкьявике, в номере отеля «Борг».
В номере было зябко: исландцы на ночь отключали отопление… Лухманов находился под впечатлением сна, и потому холод в комнате казался ему продолжением той смертельной безысходности, которую пережил он в палубах несколько минут назад. «Разве современный мир не походит на аварийное судно? — думалось тоскливо ему. — Пусть этот мир не тонет еще окончательно, но пробоин в нем предостаточно. А главное — кто-то продуманно и беспрерывно уничтожает в нем трапы — те трапы, что приводят людей друг к другу. Узы содружества, что существовали три десятилетия назад, давно уже преданы и оклеветаны. Канули в забвение пути, на которых погибли и Мартэн, и Гривс, и стармех Синицын. Мир постоянно кровоточит где-нибудь, не в силах вздохнуть, хотя бы однажды свободно и облегченно, на полную грудь. Кому-то нужны напряженность и страх, балансирование на грани войны, тревожная разобщенность людей и народов. Кто-то все время подкладывает взрывчатку под трапы, когда их пытаются установить…»
Остаток ночи он спал и не спал, в полудреме ожидая рассвета. Потом спохватился, торопливо взглянул на часы: сообразил, что в Рейкьявике в это время года рассветает, наверное, часу в одиннадцатом. Не хватало еще опоздать на первое деловое свидание… Привыкший за долгие годы службы на флоте к точности и аккуратности, он знал, что и исландцы эти качества ценят превыше всего…