Став капиталистом, он приумножает капитал, грабит — «с молоду бито много, граблено», — говорит он былинными стихами.
Но, вероятно, еще в юности у него были сомнения, заглушенные потом капиталистическим азартом. Теперь, в 1916 году, он пришел к отрицанию тех буржуазных порядков и нравов, которых сам был еще недавно активным представителем.
Пришел к отрицанию теперь, когда «люди, как фокусники, прямо из воздуха деньги достают».
Башкин, управляющий Булычова, говорит его жене:
«Кругом деньги падают, как из худого кармана, нищие тысячниками становятся… Достигаев до того растучнел, что весь незастегнутый ходит, а говорить может только тысячами. А у Егора Васильевича вроде затмения ума начинается. Намедни говорит: «Жил, говорит, я мимо настоящего дела. Что это значит?»
Что это значит — не знает Башкин, не знает и жена Булычова, — она приписывает это привычному Булычову озорству.
Конечно, Булычов — озорник. Но сейчас через его озорство проглядывает отрицание того, что происходит вокруг.
Придя из госпиталя от раненых, он говорит: «Народу перепортили столько, что страшно глядеть…» Поп Павлин предусмотрительно вставляет: «Однако войны не токмо разоряют, но и обогащают как опытом, так равно и…» И Булычов прерывает его: «Одни — воюют, другие — воруют».
От каждого человека, который приходит к нему, он допытывается «правды». Башкин, который пришел к нему за разрешением дать взятку генералу Бетлингу, чтобы он принял сукно, подвергается такому допросу:
«Булычов. Ну, и что же? Несчастная война?.. Для кого несчастная?
Башкин. Для нас.
Булычов. Для кого — для нас? Ты же говоришь: от войны миллионы наживают? Ну?
Башкин. Для народа… значит…
Булычов. Народ — мужик, ему — все равно: что жить, что умирать. Вот какая твоя правда!..
Башкин. Ну, что вы? Какая же это правда?
Булычов. Самая настоящая! Это и есть правда. Я говорю прямо: мое дело — деньги наживать, а мужиков— хлеб работать, товары покупать. А какая другая правда есть?»
«Правду» выпытывает Булычов у каждого, кто приходит к нему, выпытывает не для разоблачения, а чтобы самому убедиться в гнили буржуазной действительности.
У Булычова рак печени. Болезнь оторвала его от привычных дел, поселила сомнения и еще более обострила его отношение к окружающему.
Он спорит с Меланией, игуменьей монастыря, деньги которой лежат в булычовском деле. Она грозит судом божиим, а он уличает ее в ханжестве.
Он добивается «правды» в торжестве над униженным противником, добивается того, чтобы вытащить из него гнусную «ложь».
Башкин отступает перед ним. Мелания, с посохом и в клобуке, ошалелая, теряет свое величие игуменьи. Поп Павлин скрывается, посрамленный Булычовым.
Булычов не хочет умирать. Он цепляется за все средства, которые ему предлагают. Вдруг поможет? И ему подсовывают дураков и прохвостов.
Когда трубач-пожарный, который лечит трубными звуками, сознался в обмане и признался, что обманывать не стыдно, если верят, Булычов развеселился.
«Это правильно! — говорит он. — А поп Павлин эдак не скажет! Он — не смеет!»
А узнав, что пожарного зовут Таврило, велел трубить во всю силу.
И, когда сбежались домашние и гости, он закричал:
«Глуши их, Таврило! Это же Гаврило-архангел конец миру трубит!»
С таким буйным, трагическим озорством возглашает Булычов «светопреставление», конец миру и «страшный суд» воровству, обману и грабежу.
А тем временем домашние ждут его смерти, чтобы завладеть наследством.
Ксения, его жена, говорит Башкину, что напрасно замуж за Булычова пошла, надо было за него выйти, за Башкина. Говорит, что зять ее, Звонцов, с ее дочерью, Варварой, облапошат ее в случае смерти Булычова. Башкин говорит: «Все возможно. Война! На войне — ни стыда, ни жалости».
Булычов всем своим существом чувствует, что «погибнет царство, где смрад». Достигаевы и Звонцовы, наоборот, ожидают расцвета буржуазного строя.
Звонцов, адвокат-кадет, мечтает о политической карьере, о влиянии в губернии и о портфеле министра; Варвара мечтает завести политический салон; Достигаев мечтает о крупнейших финансовых операциях, и все они относятся к метаниям Булычова, как к чудачеству и нелепостям.
Пьеса поразила своей простотой зрителя и оздоровила понимание настоящей театральности. Эта простота была настолько необычной, что режиссер Вахтанговского театра Б. Захава так вспоминает первоначальную работу театра с пьесой: